Александр Аде - Прощальная весна

Он то и дело шумно сглатывал слюну и скомканным платочком вытирал мокрые губы. И просил пить. Следачка, недовольно морщась, наливала воду из графина в треснутую чашку, он припадал и пил ненасытно, захлебываясь, как перед смертью. И снова принимался выдавливать – точно не изо рта, а из сведенного судорогой живота – скучные жалкие слова.

Он признался в убийстве Алеши, но заявил, что его вынудили, и наотрез отказался выдавать киллера – то ли из благородных чувств дворянина, то ли из опасения, что даже в тюрьме его настигнет месть того, кого он предаст.

Зато смерть Ники расписал в мельчайших подробностях. Он старательно выгораживал себя и исправно топил свою ревнивую подругу.

Минут через двадцать я уже не мог хладнокровно глядеть на этого гада, мутило. Попросил разрешения у прокурорши и вышел…

Это было вчера. А сегодня я, как в старые добрые времена, отчитываюсь перед нанимателем о проделанной работе. Сидим на моей кухне, а над нами висит допотопный красновато-оранжевый абажур, и оттого вся кухня плавает в мягком оранжевом свете.

Специально для Кати я заварил черный кофе и выставил на стол фрукты и разные сладости – не пивом же и солененьким ее угощать. Но она отпивает маленький глоточек, а от печенюшек не откусывает ни кусочка.

Зато слушает внимательно, с бледным окаменевшим лицом. И мне даже не хочется думать о том, что она чувствует сейчас.

– Значит, – тяжело, с усилием выдохнув, подводит она итог, – Завьялов непричастен к убийству Алеши?

– Похоже, так, – отвечаю я и продолжаю мягко: – А вы как хотели, если совсем честно? Чтобы он был в этом замешан?

– Не знаю, – она прямо смотрит мне в глаза, и я невольно отвожу взгляд. – Возможно, втайне от себя самой, хотела убедиться в том, что он виновен в Алешиной гибели. Чтобы уйти от него с чистой совестью. А теперь я должна разрешить неразрешимую дилемму. Если не уйду от мужа – значит, предам память Алеши. Но оказалось, что Завьялов к убийству непричастен – почему я должна приносить ему незаслуженную боль?.. Да, наверное, мне нужен был повод, чтобы уйти. И вы сейчас лишили меня этого повода.

– Найдете другой, – так же мягко говорю я. – Если и впрямь хотите.

– Если хочу… – эхом повторяет она. – Завтра исполняется месяц со дня смерти Алеши.

Я молча склоняю голову.

– Спасибо, – говорит Катя, и я не понимаю, за что она меня благодарит: за выполненную работу или за сочувствие.

Она поднимается и выходит в прихожую.

Затворяю за ней дверь, слышу, как ее каблучки стучат по коридору, как подъезжает лифт, увозя ее вниз, на потемневшую улицу. А сам представляю себе разные живые картинки: вот она прикатывает домой, вот разговаривает со своим богатеньким успешным мужем. И мне почему-то становится жаль и ее, и его.

Подхожу к окну, вглядываюсь в темноту. В промежутках между домами виден матово-розовый горизонт. Небо над ним бледно-голубое, потрясающее душу тайным вечерним сиянием. Земля намного темнее неба. Слабо светятся окошки.

Вот и Катя исчезла из моей жизни, как уходят почти все. Остаются лишь самые необходимые. Остается Анна.

Но из памяти не исчезает никто. Одни остаются глубокими зарубинами, другие – едва различимыми царапинками, но мозги (или душа) помнят всех.

Подает голос моя мобила.

– А у меня для тебя подарочек, охламон, – басит она голосом Акулыча. – Сюрпрайз. Разведали мы ФИО родственницы Болонских… Хотя, когда дело почти закруглено, эта информашка вряд ли тебе нужна. Ну, хочешь услыхать, кто ента дамочка?

– Догадываюсь, – игриво отвечаю я.

– Он догадывается! – внезапно взрывается Акулыч. – Вся ментовка из-за него пупок рвет, цельными ночами не спит, а он уже чегой-то там наковырял в своем хитромудром мозжечке! Мыслитель хренов!

– Да ты не серчай, Акулыч, – сладко мурлычу я, хотя и понимаю, что он больше придуряется, чем сердится всерьез. – Без твоих орлов я беспомощен, как малое дитя. Спасибо, и храни вас Бог… Ну, говори эти ФИО.

– А вот спасибочки ты правильно сказал, – оттаивает Акулыч. – Меня с измальства учили: пожалуйста – самое главное слово, а спасибочки – второе после него… – Затем недовольным голосом сообщает свою информашку. И прибавляет: – Тады бывай, догадливый. Лети, пернатый дружок, доделывай свои хитромудрые делишки…

Услышав звонок, Финик, недовольно бурча, слезает с дивана, тащится в прихожую и отворяет дверь не глядя в «глазок». И, увидев Катю, смущается. Как будто только теперь он замечает, что на нем – надетый поверх футболки и плавок – лоснящийся, местами продранный пестрый халат, который когда-то носила его мать, а босые грязноватые ноги с отросшими ногтями засунуты в стоптанные сланцы. Длинные каштановые волосы, открывающие раннюю плешь, спутались, борода растрепалась.