Валерий Фатеев - Город в законе - Магадан, триллер

Что о больных и о поэтах, когда я видел как и обычные здоровые люди день изо дня сталкиваясь с проблемами — работа, деньги, еда, лекарства — потихоньку менялись. В зависимости от характера одни становились злыми и агрессивными, другие тихо опускались, уже ни на что не надеясь. Таких было большинство.

Будто какое то проклятие нависло над страной!

В этот "черный понедельник" я прихватил на работу старую куртку. В пятницу пришли контейнера с книгой "Сын Сатаны" и мужчинам издательства предстояло попахать на разгрузке. Я чувствовал себя уже достаточно хорошо и не собирался в этот раз поддаваться уговорам сердобольных женщин. Но в этот раз и попотеть не пришлось — помогли мальчишки с "Подвига" — их руководитель прислал нам помощь в обмен на новые книги для библиотеки. К обеду мы отправили контейнера в порт и тут ко мне подошла Татьяна Мигунова.

— Я сегодня пораньше уйду на обед. Дочка что-то прихварывает.

Я только головой кивнул. О такой мелочи могла бы и не говорить. Тем более, что с самых первых дней своего директорства я провозгласил приоритет работы над дисциплиной. Можешь делать что угодно и где угодно находиться, была бы выполнена работа…

— Новые книги с собой взяла, — продолжала Таня. — Заскочу после обеда на телевидение, покажу девчатам, пусть рекламку дадут.

Она ушла, а я спустился в склад, посмотреть, что там творится.

В складе было тихо, полутемно. Пожарники заставили нас отключить все розетки и патроны и слабый свет еле струился из-за штабелей с книгами. Комнаты были забиты под самый потолок и я ломал голову, куда буду девать следующую партию.

Этот вопрос возникает каждый раз, когда мы планируем новое издание. С одной стороны, хочется выпустить книгу большим тиражом — тогда она значительно дешевле и для нас, и для покупателей. Но в том-то и беда, что на Магадан даже очень ходовой книги требуется всего семь-де- сять тысяч экземпляров. После отделения Чукотки и развала системы книготорга говорить о книжной торговле области не приходится, а в самом Магадане живет всего ничего — менее двухсот тысяч человек, включая младенцев и древних стариков. Мы усиленно ищем выход из положения — наладили книгообмен с другими издательствами, организовали уличную торговлю, открываем другой магазин, но реализация с каждым годом все падает.

— А что ты хочешь, батенька мой, — говорит мне Устиныч, — Народу жрать нечего, а ты о книгах.

Я c ним не соглашаюсь. Хлеб и книга неотделимы друг от друга. Если без одного человеку не выжить, без другого ему не быть человеком.

Для меня, во всяком случае, это бесспорно. Многим обделила меня жизнь… матери не помню, молодость не баловала меня легкими удачами и победами — ремеслуха, общага, армия, — но книги всегда были со мной и вместе с ними огромный, в фантастических красках мир. И он нисколько не противоречил настоящему, реальному, а чудесным образом изменял его, я видел куда больше, чем меня окружало… Глядя на осеннюю лесополосу за стенами детдома, я знал что за ней есть железная дорога и она ведет в большие города, и еще там есть океаны и пустыни и вообще неизведанные края. И облака, проносившиеся по небу, очертаниями своими напоминали мне о сказочных зверях и космических пришельцах, а в бормотании лесного ручья слышались мне иные мелодии и песни.

Я плакал над Темой и Жучкой, воевал с пиратами, страдал вместе с Вертером и замирал от чеканного волшебства пушкинских строк. Я читал взахлеб, как пьяницы пьют вино, и главным счастьем было ощущение, что этот источник бездонен.

Книгам я обязан своей профессией. Выбор ее дался мне нелегко. Методом тыка я перепробовал множество занятий — токарь, слесарь, сторож, охранник, дверевой — не путать со швейцаром — грузчик, художник, тракторист. Двух вкладышей в трудовую не хватило, чтобы их записать, пока я не нашел себя в газете. В захудалой районке на Курщине я понял, что это — мое. Встречи с людьми, до которых я был так жаден, дороги, которыми я бредил, и слово… чудесное, упрямое, неожиданное слово, в котором можно выразить и людей, и дороги, и себя.

И не просто выразить… По молодости лет мир казался мне крайне несовершенным и со всем юношеским максимализмом неудержимо хотелось его переделать. А слово как нельзя лучше для этого подходило. Глаголом жечь сердца людей, помните.

Жечь сердца в районке мне не пришлось, но мне нравилась моя работа, я чувствовал ее нужность, и если когда-то удавалось статьей или фельетоном защитить человека, восстановить справедливость, я полагал, что мое бытие оправдано на сто процентов.