Анна Оранская - Сладкая жизнь

— Уж больно нормальный ты пацан, сечешь? Бля буду, не хотелось бы тебя рядом с Корейцем класть. Я б лучше работал с тобой — а то ведь народ такой пошел. Одному только бабки подавай, другому только на курок понажимать, третьего чуть поднимешь, он от своей крутости х…еет. А ты нормальный пацан — толковый, правильный, дерзкий. Так что решай сам — только недолго. Я, может, денька через два-три в Тюмень отъеду — пацаны там рехнулись совсем, друг друга валят почем зря, надо порядок навести. Вот до отъезда моего и решить бы. Телефон мой вот, на визитке, — а если нет меня, на еще телефон, Вальки Черного, близкого моего. Мало ль чего — нет меня на мобиле, а у тебя ж дело срочное, государственной, можно сказать, важности. Вон он, Валька, за тем столом, — запомнил? Ну все, бывай…

Славка привстал, как и при встрече, обнял крепко, не сразу расцепляя объятия, словно ему и вправду хотелось, чтобы Андрей принял правильное решение.

— И вот че, Андрюх, — то, что я тебе сказал, насчет всей истории и бабок, только я знаю и Черный. Даже из тех, чьи лавэшки пропали, только самый главный знает и зам его. Усек? Короче, чтоб без базара — скользкое дело, втихую уладим. А найдем бабки, доля твоя в них будет — отвечаю. Сечешь?

В начале девятого он вышел из ресторана — ровно час просидели, он примерно к семи подъехал. А сейчас было десять, и он стоял на обочине дороги в Переделкино — не испытывая ни малейшего желания возвращаться к Корейцу, зная, что, прежде чем вернуться, должен понять, как ему быть.

Он понимал, что пацаны, сидя в своих джипах — один перед его «мерсом», один сзади, — даже не гадают, зачем остановились тут. Привыкли не задавать вопросов, значит, думают, что встреча у него, или звонка ждет, или говорит с кем по телефону. Голубь только мог гадать — уже когда рассаживались по машинам у кабака, оказался рядом, шепнув: «Все в порядке, Андрюх? Че он хотел-то?» И он, не желая объяснять, буркнул просто: «Мириться хотел», — понимая, что с Голубем он все равно поговорит позже, и куда более обстоятельно. И хотя решение будет принимать сам, Голубю о нем скажет первому.

Пачка сигарет валялась на сиденье — у пацанов реквизировал, но от сигарет толку было чуть, они сгорали в момент, воняя неприятно, оставляя кислый вкус во рту, — а в пепельнице тлела сигара, которую закурил, как только остановился. Он, всегда гордившийся своим хладнокровием, нервничал и отдавал себе в этом отчет. Нервничал когда вышел, когда приказал пацанам не отставать и крутился по городу, предвидя, что Труба может послать за ними людей, чтобы вычислить, где скрывается Кореец. Нервничал и сейчас — и движения были резкие и ломаные, и даже сигара, закуривая которую всякий раз входил в роль дона, не приносила успокоения.

Ему казалось, что Труба не соврал ему, что Генка с Яшкиной помощью — а Яшка мастак был насчет всяких финансовых дел — на самом деле хлопнул банкира на полтинник. Конечно, эти бабки Генка мог пустить на фильм — как только он подумал об этом, настроение стало получше. А что, если так, то все правильно — банкир заказал Вадюху, а Кореец за Вадюху хлопнул на бабки банкира, снял на эти лавэшки фильм, поставив Вадюхе еще один памятник. Но почему не сказал ему ни слова — он бы все понял, он бы одобрил, даже восхитился бы Генкиным планом. Но Генка промолчал.

Ему сложно было поверить в то, что Кореец мог его кинуть — столько лет были знакомы, в таких ситуациях бывали, вместе валили Магу, вместе решали вопрос с Хохлом. Такое не забывается, такое сплачивает посильнее всего остального — пролитая вместе кровь. А сколько вещей было и есть, о которых знают только они вдвоем. И ведь Генка никогда не был жаден, в отличие от Хохла никогда к богатству не стремился. Ему просто нравилось быть бандитом, как и Андрею, — он просто ловил от этого кайф. Это Вадюха учил деньги в дело пускать, в банк класть — а Генка был совсем другой. Отнял у кого-то, купил тачку или прогулял, и все дела. Что бабки — грязь. Нет сегодня — будут завтра. И вот тебе…

«Да нет, Генка не мог», — произнес без слов еще раз. Но не было убежденности в этом. Напротив, сомнений было больше — а почему не мог, собственно? Не исключено ведь, что он именно ему оставил дела, потому что знал, что он будет долю отчислять регулярно и без вопросов все переводить на счета за границу. А как выпала возможность заработать солидно, решил заработать сам — чего делиться? Что, разве не могло быть так?

Рванувшие в нос белые дорожки мягко взрывались в голове, дурманя ее и очищая одновременно, и голова полетела вверх, туда, где ждало ее просветление, где она могла трезво определить, что и как делать, забыв о сомнениях и колебаниях, оставив внизу привязанности и воспоминания, обретая наверху высшую мудрость. И он сказал себе спустя какое-то время, что могло быть все — раз Кореец скрыл, что хлопнул банкира на пятьдесят лимонов, то могло быть все.