Николай Аникин - Наркомэр

— За тебя, Кожемяка ты мой, — улыбнулась она.

— За нас.

Они подняли крохотные рюмочки и выпили. Люба — самую малость. Лишь пригубив. Михалыч удивленно поднял брови.

— Нельзя мне, Толя…

Телевизор молчал. Тишина стояла в доме. Они вновь потянулись друг к другу и неожиданно оказались в объятиях, а еще через минуту — в постели. Люба стонала.

— Тебе ведь нельзя…

Она молчала. Кажется, ей стало можно. И он вошел в нее. Она схватила его за уши: держись, половой гигант! Не смей от нее уходить! Она не отпустит теперь свое счастье…

Потом они долго лежали. Она говорила о своей жизни, он молчал. Потом он стал рассказывать: служил. И еще бы, может, послужил, но так получилось, что пришлось неожиданно уйти. Характер виноват, что не смог быть на поводке у собственного начальника. Не мог молчать и извиваться перед ним, виляя хвостом. Так бывает. Теперь он не знает, как поступить, потому что пришло письмо и ему вновь предлагают вернуться. Однако он всерьез пока об этом не думал. Когда уходил, ему казалось, что все мосты сожжены. Оказывается, еще не все. Тридцать семь — много это или мало?..

— Как раз, — сказала она. — Чтобы даже детей родить и воспитать. У нас, например, Одна на пятом десятке родила — и ничего. Даже помолодела после родов.

Он вздрогнул. Никогда не думал о детях. Считал, что дети — дело наживное. Только захотеть надо.

— Захотеть — мало. Мужчина, может, всегда способен, а женщина все-таки ограничена. Во многом. — Она поднялась с постели. — Ты лежи, а я займусь. Может, еще уснешь.

Он кивнул и закрыл глаза, но не уснул, думая о своем. Бороду надо сбрить. Если и будут искать, то теперь бородатого. Следует также сегодня отбить телеграмму Степичеву. Чтобы знал, что письмо получено, и чтобы надеялся на него и держал за кадрами МВД. Наверное, он еще послужит, Кожемяка. Зря он поторопился тогда. Но в таком случае он никогда бы не оказался в этом доме и не встретился бы с Любой. Она так сильно изменилась, что Кожемякин не узнал бы ее на улице. Зато она сама узнала его. Она его ждала. Всю жизнь дожидалась. Его и ждать-то было не за что: он ее не любил. А теперь? Сейчас — другое дело. Тогда нельзя было. Теперь можно.

Он встал и отправился на кухню.

— Мне бы побриться…

Она задумалась. Побриться? Но чем? Может, этим? Она протянула ему бритвенный прибор со сменными лезвиями «Gillette». Он пристально посмотрел ей в лицо.

Полковник ревнует? Но она ведь тоже живой человек и временами пользуется этой штукой, чтобы побрить хотя бы под мышками.

— Прости, Любушка. Я не хотел обидеть…

И в который уже раз за последнее время выругал себя за элементарную забывчивость: ему была верна Любовь Григорьевна. И его одного ждала. Потому что с другими у нее ничего не вышло. Такая вот история…

Он с трудом избавился от волосистой части подбородка. Удивительно, как раньше мужики обходились без бритья? Они вообще не брились, пугая ребятишек суровым видом. Зато был порядок в общине…

— Сходишь со мной, Люба? Телеграмму отбить надо. И вообще прогуляться.

Она согласилась и быстро собралась. Через минуту они уже выходили из дома.

На асфальте после дождя накопилась вода. Они подошли к остановке трамвая и поехали в сторону центра. Под мышкой у Михалыча висела тяжелая «беретта» с пятнадцатью патронами калибра девять миллиметров. Большего он себе не мог позволить.

Прибыли на главпочтамт, и Михалыч принялся сочинять телеграмму. Порвал несколько бланков, прежде чем понял, что вовсе не нужно сочинять большой текст.

«Прошу принять меня на службу вновь по прежней должности. Полковник милиции в запасе Кожемякин», — и протянул в окошечко.

— Прошу заверить мою подпись, — попросил он служащую. Та кивнула.

— Ваш паспорт, пожалуйста…

Михалыч протянул документ.

Девушка сверила данные паспорта с данными в телеграмме и сделала собственную надпись.

— С вас шестнадцать восемьдесят…

— Пожалуйста…

Любовь Григорьевна рассматривала корочку паспорта. Вероятно, ей хотелось заглянуть внутрь и посмотреть графу «семейное положение», но она не делала этого. Может, гордость не позволяла. Либо безоглядно верила в Кожемяку.

— Пусто у меня здесь, — улыбаясь, произнес Кожемякин. — Видишь? Нет, ты взгляни. Пусто.

Она нехотя взглянула. На чистый лист. Ничего, впрочем, не было в том хорошего — в той чистоте. Не должен быть человек одинок. И в графе «дети» было пусто. Лишь в графе «воинская обязанность» стоял единственный штамп о постановке на учет в местном военкомате. Это удивило.