Патриция Хайсмит - Незнакомцы в поезде

Он завидовал Бруно, погибшему молодым так внезапно, спокойно и жутко. И так легко, как ему удавалось все на свете. Гая пробрала дрожь. Он застыл в напряжении, как случалось с ним в первые рассветы после той ночи. Затем по телу прошел спазм, и все закончилось. Гай встал с кресла и пошел в студию, еще не решив зачем. Он взглянул на большие гладкие листы чертежной бумаги на рабочем столе — четыре или пять набросков, которые он начал для Боба. Сел, взял чистый лист и начал писать — поначалу медленно, затем быстрее и быстрее. Он писал о Мириам, о встрече в поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткалфе, о письмах, о «люгере» и револьвере, о своем падении и о ночи с пятницы на субботу. Он писал, словно Чарльз Бруно был еще жив и рассказ мог помочь понять его. Признание заняло три больших чертежных листа. Гай сложил их, поместил в большой конверт и запечатал. Затем долго смотрел на него, наслаждаясь частичным освобождением от вины, дивясь тому, что теперь признание существует отдельно от него самого. Прежде он не раз писал горячие, сбивчивые исповеди, но, поскольку знал, что никто их никогда не увидит, они не приносили облегчения. Конверт предназначался Анне. Это ее руки будут прикасаться к нему, это она прочтет написанное на больших листах.

Гай закрыл ладонями усталые глаза. Он писал несколько часов и утомился так, что почти засыпал. Мысли блуждали, ни на чем не останавливаясь, имена и люди — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Сэмюэль Бруно, Артур Джерард, миссис Маккосленд, Анна — плясали на краю сознания. Мириам. Странное дело, сейчас она была для него личностью более, чем прежде. Он попытался описать ее Анне, дать ей оценку. Пришлось и самому задуматься, чего она в действительности стоила. Гай пришел к выводу, что как человеку грош ей была цена — и по меркам Анны, и вообще. Но все же она была человеком. То же касалось и Сэмюэля Бруно, угрюмого и жадного дельца, которого не любила жена и ненавидел сын. А любил ли его вообще кто-нибудь? Горевал ли кто-нибудь по Мириам? Гай вспомнил ее брата в суде — в его маленьких глазах тогда не было горя; в них светились злоба и ненависть. Вспомнил ее мать — как всегда, мстительную и склочную. Несчастье не сломило и не смягчило ее. Ей было все равно, кого обвинят, лишь бы обвинили хоть кого-то. Даже если бы у Гая возникло желание рассказать правду, он только дал бы точку приложения для их ненависти. Стало бы от этого легче им или ему? Навряд ли. Если кто и мог любить Мириам, то разве что Оуэн Маркмен.

Гай отнял руки от лица. Имя всплыло само собой. Он вообще не думал об Оуэне, пока не сел за письмо. Оуэн был смутной фигурой в глубине картины, и мнение о нем Гай имел еще менее высокое, чем о Мириам. Тем не менее Оуэн, наверное, любил ее. Собирался на ней жениться. Она носила под сердцем его ребенка. Что, если в Мириам он видел свое счастье? Что, если после ее смерти он пережил то же горе, что и Гай, когда Мириам умерла для него в Чикаго? Гай вспомнил, как Оуэн держался в суде, вспомнил его угрюмое лицо, то, как спокойно и прямо он отвечал на вопросы, пока не заговорил о ревности. Кто знает, что на самом деле творилось у него в душе?

— Оуэн, — произнес Гай вслух и медленно встал.

Идея начала формироваться, еще когда он только начал восстанавливать в памяти смуглое, вытянутое лицо и высокую, сутулую фигуру Маркмена. Надо поехать к нему и признаться. Именно Маркмену. Пусть Марк-мен убьет его, вызовет полицию, пусть сделает что хочет. Гай сообщит ему правду, честно, лицом к лицу. Он почувствовал острую потребность признаться как можно скорее. Конечно же, это единственно верный шаг, и время настало. Он исполнит свой личный долг и будет готов принять любую кару, назначенную законом. Можно сесть на поезд сегодня, сразу после дачи показаний о гибели Бруно. Им с Анной велели с утра явиться в участок. Если повезет, можно даже улететь самолетом. Где там работал Маркмен, в Хьюстоне? Надо убедить Анну не провожать его в аэропорт. Пусть думает, что он летит в Канаду. Пока ей лучше не знать. Сейчас главное — увидеться с Маркменом, остальное потом.

Определив план действий, Гай преобразился, будто сбросил с плеч старую, заношенную одежду. Да, он остался голым, зато ничего не боялся.

Гай притулился на дополнительном месте в проходе самолета, направляющегося в Хьюстон, — несчастный, беспокойный и такой же неуместный, как и крошечное откидное сиденье под ним, торчащее на дороге и нарушающее симметрию салона. Тем не менее он был твердо уверен, что находится на верном пути, и все преграды лишь усиливали его упрямую решимость.