Геннадий Перминов - У беды глаза зелёные…

– Смотри, осторожно с огнем, а то шлепнут из «базуки», – предупредил я его и, задрав штанину, осторожно пощупал рану. Вот она! Пуля, видимо, была на излете и застряла неглубоко. Стиснув от нестерпимой боли зубы, я вторым ножом расковырял рану и, подцепив металлический кусочек острием, резко подковырнул его. Затем, крепко перевязав кровоточащую рану, я откинулся на спину, размышляя о своем и не слушая болтовню Конюха.

Я прекрасно понимал, что если ночью нам не перережут глотки, на что душманы большие мастера, то наступившее утро может оказаться последним. Говорят, в такие минуты перед глазами проносится вся жизнь. Но я вас уверяю, у меня ничего не проносилось.

Мысленно я перечитывал последнее письмо, анализируя, что могло случиться дома. Возможная смерть матери? Навряд ли, ведь она просила меня вернуться. Пожар или потоп? Может быть. Единственным несчастьем могло быть внезапное замужество Люськи, зеленоглазой змеи.

Я прекрасно помнил ту последнюю ночь на сеновале, дрожащее от возбуждения тело, страстные поцелуи, горячий шепот.

– Геночка, родной, я так хочу от тебя сыночка, такого же голубоглазого, как ты!

«Может, надо было тогда сделать сыночка, а то сберег для кого-то», – злобно думал я.

– Вот вернусь, будет тебе белка, будет и свисток, – бормотал я сквозь зубы.

Чем больше я себя распалял, тем сильнее мне хотелось жить. Я рассматривал всё ярче разгоравшиеся звезды и вспоминал, вспоминал.

– Щас стемнеет по-настоящему, и будем выбираться, – не унимался напарник. В том, что он меня вытащит, я не сомневался.

– Ты бы покурил на дорожку, – Конюх сунул мне смятую пачку «Явы» и зажигалку. Я сунул сигарету в рот и, чиркнув «Zippo», потянулся к огоньку, но подкурить не успел. Раздался страшный взрыв совсем рядом, и последнее, что успело пронестись в моем затухающем сознании, это светящиеся зеленым светом Люськины глаза и успокаивающая мысль: «Ну, вот и всё! И совсем не страшно!».

Но я выжил. Слишком велико, видно, было мое желание к возвращению и сильна тяга к жизни, что костлявая боевая подруга и на этот раз прошла мимо. Видно, сбылось мое пророчество насчет курения, и душманы вычислили нас гранатометом.

Конюх погиб, а меня подобрали ребята-разведчики и, протащив на себе двенадцать километров, сдали в санбат. Но всё это я узнал потом, в санроте, где ждал отправки в Союз, в стационарный госпиталь.

Перед уездом полковник вернул мне письмо.

Затем полгода лечения, восстановление сил и документов, военно-транспортный самолет, подмосковный аэродром и, наверное, последнее «спец» в моей жизни – «Центр спецреабилитации и восстановления».

Война для меня закончилась.

…Заметив впереди придорожное кафе, я притормозил и, свернув на обочину, подъехал к бистро. Надо было перекусить, а заодно и посмотреть документы, которыми снабдил меня невозмутимый лейтенант в Центре. Наспех съев две сосиски и проглотив безвкусный кофе, я достал папку и углубился в чтение. Место службы – Новосибирск, номер воинской части, звание – гвардии ефрейтор. Нормально. Далее следовали медицинские документы – не рекомендуется, запрещено, категорически противопоказаны нервные стрессы.

Из бокового карманчика я вытащил два шприца в вакуумной упаковке, заполненные мутноватой жидкостью, прочитал надпись: «Применять во время психологического стресса». Вот значит чем нас кололи после каждой удачно проведенной операции – стресс снимали! Знать бы только, когда оно наступит, это время.

Понятны стали улыбка лейтенанта и его слова:

– Отдохнешь, оглядишься, а не приживешься, давай к нам. Тебе работа всегда найдется!

Я закурил и, сунув шприцы в нагрудный карман куртки, завел машину. До конечной цели оставалось немного, и хотя я за два дня отмахал две тысячи километров, усталость не ощущалась. Ожидание скорой встречи усиливало нетерпение. За год, проведенный в санатории, я понял, насколько дорога мне зеленоглазая девушка. Хотелось одного: подойти к ней, посмотреть в прекрасные озорные глаза и, положив руки на покорные плечи, сказать:

– Я люблю тебя, Люда! Я вернулся!

И простить. И я уверен, что хотя она и замужем, Люська не раздумывая пойдет со мной даже на край света.

Ну вот, кажется, и подъезжаю. Остановив машину на Кошечкиной горе, я вышел и замер в недоумении. Деревни почти не было, она сгорела. Посередине стояла задымленная церковь, не было клуба, места наших постоянных сборищ, не было нашего дома, дома Люськи и Сереги. На их месте возвышались невысокие бугры, густо заросшие травой. Дом деда Степана на месте, на въезде в деревню.