Андрей Воронин - Число власти

Человек с бейсбольной битой сделал странное движение, как будто намереваясь убежать на все четыре стороны, а потом, приняв окончательное решение, пулей бросился в темноту.

Костылев закурил, присел на корточки рядом с длинноволосым, убедился, что тот жив, уселся на тротуар и стал ждать, когда подъедут менты. Он по-прежнему ничего не понимал, кроме одного: ужин наедине с Аленой уже не состоится.

Паштет сидел в удобном кресле-качалке, слегка покачиваясь взад-вперед. Он молча курил, стряхивая пепел в пустую закопченную пасть камина. Было слышно, как в ванной плещутся, прикасаясь к больным местам, Нос, Кандыба, Варнак и Ерема; стоявший на самом краешке пушистого ковра Бурый не плескался и не шипел, хотя по его виду чувствовалось, что ему тоже не терпится этим заняться.

Вид у Бурого был ужасающий. Паштет даже не мог припомнить, когда в последний раз видел своего старого знакомого и ближайшего помощника в такой боевой раскраске. Да, пожалуй что, и никогда; бывали, конечно, у них на заре туманной юности крутые разборки без применения огнестрельного оружия, но и тогда Бурому ни разу так не доставалось. Губы у него распухли, как оладьи, и почернели, левый глаз заплыл страшным фингалом, лоб пересекала широкая ссадина, и правая щека была ободрана — явно об асфальт, никакие другие поверхности таких следов на лице не оставляют. Одежда Бурого выглядела так, будто его привязали к бамперу спортивного автомобиля и на большой скорости волоком протащили вокруг всей Москвы, а на размолоченной вдрызг морде с кровавыми потеками застыло почти комичное выражение детской обиды.

Именно это неуместное выражение окончательно решило исход дела. Паштет еще немного помолчал, старательно хмуря брови, искоса глянул на Бурого, не выдержал и расхохотался. Смеялся он в последнее время редко, можно сказать, совсем не смеялся, и сейчас, хохоча во все горло, до слез, до колик в сведенных судорогой мышцах, почувствовал странное облегчение. Будто камень с души упал, честное слово.

— Ты чего, Паштет? — настороженно спросил Бурый, ожидавший чего угодно, только не такой реакции на свой рассказ. С его точки зрения, в рассказе этом не было ничего смешного, и он испугался, не поехала ли у бригадира крыша. Могла ведь и поехать, и очень даже запросто: с тех пор как Хохол, эта жирная нерусская свинья, подстрелил его жену, Паштет ходил сам не свой. Эта его затея с биржей, вполне возможно, была не гениальной идеей, как Бурому показалось вначале, а просто первыми признаками сумасшествия. Ведь это только так говорится: железный, мол, мужик, — а на самом-то деле люди, даже самые крепкие, все из одного теста вылеплены. Из теста, понял, а не из какого не из железа... — Ты чего, командир? С тобой все в порядке?

— Со мной-то... да, — давясь неудержимым хохотом, едва сумел выговорить Паштет, — а вот с вами... Ой, не могу! Профессора поймали... Не могу я! Уморили, уроды!..

Бурый понял, что с бригадиром действительно все в порядке, и обиделся.

— Смешно ему, — сердито пробубнил он. — Смешно тебе, да? Он же, падла, нас пятерых чуть голыми руками не перемочил. Ни хрена себе, профессор! Ты, Паштет, конечно, тоже вдарить можешь, но тебе до него — как до Парижа раком, зуб даю. В натуре, как ураган. Как долбаный, блин, торнадо... Вот скажи мне, ну что тут смешного?

— А ты на себя в зеркало посмотри, — сказал Паштет, утирая кулаком выступившие на глазах слезы. — У тебя такая морда, как будто ты с небоскреба свалился. С самого, блин, верхнего этажа... — Он вдруг сделался серьезным. — Однако смех смехом, а дела наши — говно, братан. Торнадо там или не торнадо, а он теперь будет держать ушки на макушке, и второй раз мы к нему так запросто не подберемся. Черт, ну что вы за люди! Впятером с одним очкариком справиться не могли!

— Да какой там очкарик, — морщась от боли в разбитых губах, слегка невнятно возразил Бурый. — Не было на нем никаких очков...

— То есть как это — не было? — насторожился Паштет. — Он же слепой как крот! Балалайка сказала, у него стекла в очках, как донышки от бутылок из-под шампанского...

— Да там же темно, как у негра в ухе, — сказал Бурый. — Что с очками, что без очков, — один хрен, ни черта не видно...

Паштет нетерпеливо махнул на него рукой и, повернувшись в сторону спальни, громко, на весь дом, позвал:

— Эй! Подруга дней моих суровых! А ну иди сюда!

Дверь спальни открылась, и на пороге, зевая и кутаясь в слишком просторный халат Паштета, появилась всклокоченная и мятая со сна Балалайка. Она сладко потянулась, халат на ней распахнулся, и Бурый громко сглотнул слюну.