Андрей Воронин - Группа крови

Нас просто обманули, понял он. Нас с детства приучили передоверять самые интимные наши дела – любовь, семейные ссоры, заботы о том, как прокормить семью, свое здоровье и даже месть – государству, которое справляется со всем этим спустя рукава, из рук вон плохо. А мы по укоренившейся привычке продолжаем оглядываться на этого издыхающего от несварения желудка монстра, ожидая от него подсказки, защиты и помощи. А монстру на нас наплевать – у него свои заботы, усугубляемые маразмом и многочисленными болячками.

Коровин закурил и подумал, что нужно на что-то решаться. Распродавая свое имущество и пытаясь одолжить у Кузнеца деньги, он даже не предполагал, что ему придется принимать какие-то решения. Ему казалось, что решение принято давным-давно и осталось только претворить его в жизнь, последовательно, одну за другой, принимая заранее продуманные меры. Теперь же вдруг выяснилось, что никакие меры не продуманы, и решения как такового нет, а есть только клубящийся серый хаос: с одной стороны, «не убий», а с другой – «око за око».

Он был стеснительным человеком и просто не мог себе представить, как придет, скажем, на базар и начнет приставать к торговцам с расспросами: простите, вы не подскажете, где я могу приобрести винтовку с хорошим боем? Только, умоляю вас, это строго между нами… Да первый же торгаш, к которому он обратится, немедленно сдаст его ближайшему омоновцу и будет прав!

Коровин почувствовал, что остатки его решимости тают, как кусок рафинада в стакане с крутым кипятком. Тогда он закрыл глаза, закусил зубами изжеванный фильтр сигареты, прислонился спиной к подоконнику и представил себе Валентину Александровну – как она суетится у плиты в своем стареньком ситцевом халатике и шлепанцах с вытертой меховой опушкой. Волосы у нее собраны в аккуратный узел на затылке, а пухлые, но все еще очень красивые руки так и мелькают над плитой – шинкуют, помешивают, подсыпают, поднимают и опускают крышки кастрюль, откуда вырывается ароматный пар… Он вспомнил, как лежал в тот день на диване с компрессом на горле, по грудь укрытый клетчатым пледом и с градусником под мышкой – слегка недомогающий, но окруженный заботой и, в общем-то, очень довольный своим положением больного. А потом был звонок из больницы, а потом, потом…

«Время – большая сволочь, – подумал Коровин. – Оно лечит наши раны, не спрашивая, нужно ли нам это. Этой ране не затянуться. Если дать ей зарасти сейчас, даже не попытавшись хоть что-нибудь сделать, то до конца жизни не сможешь смотреться в зеркало, потому что там будет отражаться маленькая, тихая, трусливая мразь… И самое страшное, что даже к этому можно привыкнуть».

В носу у него внезапно защипало, а глаза сделались горячими и влажными. Коровин скривился, пытаясь удержать непрошеные слезы, и это ему удалось. Он шмыгнул носом, поправил на переносице очки с мощными линзами, раздавил окурок в жестяной пепельнице и решительно поднялся.

Выходя из дома, он как-то забыл, что на улице не август и даже не октябрь, и у него сразу же начали мерзнуть уши и голые кисти рук. Он поднял воротник своей старенькой матерчатой куртки и спрятал озябшие кулаки в карманы, но режущий ледяной ветер все равно донимал его, ероша на голове остатки изрядно поредевшей шевелюры.

Троллейбус оказался битком набит раздраженными людьми в сырой тяжелой одежде. Коровин боком втиснулся в эту тесную, воняющую мокрым сукном сырость и повис на поручне, поминутно проверяя лежавший во внутреннем кармане куртки газетный сверток. За мутным от уличной грязи стеклом рывками проплывали знакомые до отвращения улицы. Андрей Витальевич любил свой город, но после смерти жены толкотня московских улиц и непрерывное мельтешение чужих равнодушных лиц не вызывали у него ничего, кроме головной боли и тошноты.

У женщины, которая вела троллейбус, оказался необыкновенно сварливый голос, тембр которого живо напомнил Коровину визжание циркулярной пилы.

Этот голос донимал его всю дорогу, неразборчиво выкрикивая названия остановок и раздраженно требуя освободить двери и ускорить посадку. Коровин вышел на своей остановке, испытывая огромное облегчение от того, что эта пытка закончилась.

Он не стал спускаться в подземный переход, а перебежал улицу поверху, едва не угодив под машину.

Перебравшись через трубчатое металлическое ограждение на противоположной стороне дороги, он подумал, что очень напоминает человека, который ищет смерти. А почему бы и нет, собственно? Что такого хорошего осталось у него в этой жизни, из-за чего ею стоило бы дорожить?