Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

И что самое страшное — теперь уже все поздно. Теперь он уже не сам по себе. Отсюда, из номера, не выйти. Мальчики не выпустят. Он и первого-то, который у самой двери, не пройдет. А там еще у выхода из коридора к лифту есть, наверное — у выхода из дома. У забора, у ворот — сколько их там еще?

Леха подошел к балконной двери, дернул. Открылась. Вышел на балкон. Ого-го-го! Хоть и третий этаж, а высота метров пятнадцать, как с крыши пятиэтажки-хрущобы прыгать. На асфальт. А Леха — не парашютист. Он и со второго этажа не спрыгнет. Тем более что до асфальта еще допрыгнуть надо. Перелететь небольшую такую оградку, метра два с половиной в высоту, сваренную из железных пик. Можно и не долететь, конечно, прямо под окнами газон с подстриженной травкой. Но только там, пи этом газоне, тихо и мирно дремлют собачки. Спокойные, ученые, лишний раз лаять не станут. Но только наверняка этих собачек держат не за тем, чтоб они позволили спокойно вылезать из окон или в них залазить. Скорее всего, наоборот. И поэтому они Леху облают тут же, едва заметят, что он, сделав, допустим, из штор веревку, спускается вниз с третьего этажа. А когда спустится — спалит, встанут с клыками у горла и подождут, пока придут охранники.

Нот, ни черта не выйдет. Придется Лехе Коровину своей тенью прикрывать чьи-то хитрые делишки. И некому пожаловаться. Ведь ясно ж как божий день, что один из тех, кто укроется в этой тени, будет господин Пантюхов. Он все об области печется. Вежливый, добрый такой, предупредительный. Безопасность Лехина его волнует. А ведь это он — Пан.' Странно, что Леха только сейчас догадался. Пан Тюхов… Небось, его вся эта шушера, которая вокруг него кормится, так и называет.

Может, дождаться завтрашнего дня и устроить Пану скандал международного масштаба? Только что сказать? Что замышляется какая-то авантюра? Но ведь Леха только подозревает, а знать толком ничего не знает. И потом, кому рассказывать? Дядюшке? А может, этот самый дядюшка тоже порядочный жулик. Фрицам служил во время войны, потом у штатников ошивался, капиталец сколотил. Большие деньги никогда честно не зарабатываются. Небось, скупал по дешевке какую-нибудь дрянь, да и загонял африканцам по тройной цене. Теперь бывших землячков приехал облапошивать. В отместку за то, что те семьдесят лет назад его деда шлепнули, а отцу пинка под зад дали. И кто его знает, может, он, сукин сын парализованный, перед тем как сдохнуть, решит в родимую губернию какие-нибудь радиоактивные отходы захоранивать? А Леха, племянничек ненаглядный, будет ему надеждой и опорой… За такое дело не только ныне живущие, а и правнуки проклянут, пожалуй.

Догадки, одни догадки, ничего-то Леха не знает. Как есть марионетка! Или человек, связанный по рукам и ногам. Все что хочешь с ним можно делать: хоть избить, хоть оплевать, хоть золотом увешать…

Но тут Леха вспомнил, как настырно говорил полковник Воронков насчет его, Коровина, личной безопасности. Живой он им нужен, только живой и никакой больше. А кому-то, по-видимому, очень надо, чтоб Леха помер. Может быть, потому, что тогда от этого все у Пана и его команды пойдет наперекосяк. Или он вообще в трубу вылетит, или ему придется пулю в лоб пускать. Опять догадка, но другого-то нет ничего.

Так или иначе, хуже, чем Лехина смерть, для них сегодня ничего быть не может. Это точно.

А для самого Лехи?

Леха вернулся в комнату. Открыл стенку и глянул на себя. Чистенький, выбритый, подстриженный по моде. Помолодевший. Если зубы не показывать — вообще красавец. Жить да жить. Только много ли проживешь? Сколько времени им, хозяйчикам, понадобится живой Леха? Месяц? Полгода? Год? Три? Ведь не скажут… Конечно, можно притерпеться. Наверное, разрешат потом хлестать водочку, гудеть от души. Бабами тоже обеспечат. Чтоб заглушил наглухо все страхи. Может, и на иголку посадят. Тоже удобно. В кайфе можно чего хошь написать, а в ломке, говорят, и того больше, если руки позволят.

Но тогда все будет по-ихнему. И тогда уже ничего не сделаешь. А сейчас Леха еще может сделать то, что подомнет их, этих хозяйчиков. Ну, даже если и не подомнет, то хоть чуточку им кайф поломает. Только сделать это страшно.

Да. Очень страшно. Иногда, когда с особо большого бодуна все тряслось, руки-ноги холодели и похмелиться печем было, думалось: «Помрешь, Коровин — и все проще станет. Ничего уже не нужно будет, ни пьянки, ни похмелки. Ни работы, ни зарплаты. И по хрену мороз, какая там власть, политика, экономика и прочее дерьмо. Даже атомная война не страшна». Не то что не боялся помереть, а даже очень хотел. Знавал ведь таких, которые загибались от отсутствия опохмелки. Но сам не помер. Мучился, а как-то отходил. Оживал.