Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

— Это куда же это вы возвращаетесь, господа? — прищурился дед. — К какофонии? К абсурду? К декадансу? Вот вопрос!

— Кстати, социалистический реализм — это отнюдь не осужденная партией опера «Великая дружба!» — добавила бабка. — Это Ленинградская симфония Шостаковича! А ваш какофонист Шнитке забудется! Пройдет мода, и о нем никто не вспомнит.

— Бог с ней, с музыкой, — не давая опомниться Але, атаковал дед, — ты вспомни картину «Фашист пролетел»! Я как того парнишку-пастушка вижу, у меня всегда злость разгуливается. Так бы и взлетел, форсаж дал, догнал гада и на гашетку, на гашетку. Чтобы этот «мессер» не ушел. Вот это искусство! Это — соцреализм! Он к действию зовет, к бою и к радости. У того же Пластова вон еще и «Витя-подпасок» есть. Голодраный, послевоенный, а как улыбается, как счастлив! Он же верой живет! Верой! А у вас веры нет и раньше не было. Вы думаете, что идете к Христу, к древней правде, к морали и добру, а на самом-то деле идете хрен знает куда. В Бога по-настоящему, как предки наши, вы не поверите, а в марксизме — разуверились.

— Нет, все не так! — вскричала внучка. — Просто вам обидно, что вы семьдесят два года шли не туда, а мы взяли да и повернули…

— В болото, — вставил дед.

— Уж лучше в болото, чем по устланной трупами дороге! — в запале ответила Аля.

— А в болоте трупов не будет? — спросила баба Шура. — Может быть, те три твоих товарища, которых вы вчера хоронили, уже утонули в этом болоте?

— Не надо, — зло буркнула Аля, — только это уж не приплетайте.

— И верно, — робко заметила Вера Сергеевна, — не надо так.

— Да нет, — распалился Валентин Иванович, — надо! Я-то еще, слава Богу, не слепой, вижу, куда все катится! На железных дорогах диверсии и саботаж, всюду мафия, контрреволюция, Ленину одной рукой честь отдают, а другой голову отворачивают. В соцстранах черт-те что, в наших республиках — бардак! Они тут Россию спасают! Ишь ты! Я ее там, на фронте, в воздухе спасал! Я знаю, что будет, если мы все подряд профукаем и будем храмы строить… вместо ракет!

— Да ты уж потише, — как-то сникнув, пробормотала баба Шура, перехватив взгляд Сереги, — неудобно как-то.

— Да чего мне бояться! — в сердцах рявкнул генерал. — Я не сегодня-завтра сдохну и попрошу, чтоб меня сожгли и с самолета рассыпали. Не хочу и могилы им оставлять. Мне вон дружок рассказывал, что какие-то гаденыши звезды с обелисков сшибают, их ловят, журят да отпускают — дескать, маленькие, глупые. А вот когда они звезды начнут на спинах вырезать — увидите, какие они маленькие. Давить их надо! Давить! Танками, пока еще все не переплавили.

— Да что ты говоришь-то, Бог с тобой! — тревожно пробормотала Александра Михайловна. — Незнакомый человек в доме, интеллигентный.

— А ты что скажешь, майор? — чуть остывая, спросил Валентин Иванович. — Ты же постарше этой дурехи, ты же помнишь, как все было?!

— Почему — майор? — спросил Серега, как-то позабыв о манере деда.

— Потому что на полковника не тянешь, — отмахнулся Валентин Иванович, — а для лейтенанта — староват. Ты скажи: тоже считаешь, что не туда шли?

— Не знаю, — замялся Серега. — Когда Сталин умер, мне четыре года было.

— Дался вам Сталин! Тут речь о том, что мы вообще не туда шли! Вообще!

— Не знаю, — повторил Серега упрямо, — иногда кажется, что не туда. А иногда — что сейчас не туда пошли. У меня и отец, и мать говорили о Сталине хорошо. Сейчас все вокруг говорят, что он преступник. Хрущева я запомнил, особенно когда с макаронами было туго. При Брежневе было лучше, потом стало похуже, а теперь — совсем хуже.

— Да пойми ты! — перебила Аля. — Где бы было твое творчество, твой талант, если бы все было так, как раньше? Ты либо остался бы на всю жизнь никому не известным, либо угодил в психушку!

— Не знаю, — как заклинание, повторил Серега, — я всегда от скуки писал, а когда занимаешься чем-то от скуки, это не надоедает. Значит, глядишь, и написал бы то, что написал. А уж попали бы полотна в Японию — это другое дело. Вон Васильев писал себе и писал, нигде не выставлялся, а теперь его все знают, после смерти конечно. Если бы у меня было что-нибудь стоящее, так, наверное, не пропало бы. А то, что японец полмиллиона отвалил на аукционе, — это не показатель. Вон «Сотбис» тоже немалые тысячи отдал, в долларах, не в рублях, а если разобраться, не знаешь, за что. Разве что для вспоможения творческому поиску. Что сто лет спустя будет — не узнаешь.

— Это точно, — кивнул дед, — молодец, майор!

— Дался тебе этот майор, — проворчала Аля, — у тебя всякий, кто без звания — не человек!