Олег Джурко - Сухие бессмертники. Боевик

Предстоящая ночь снова обещала стать ареной ее борьбы со своими заморочками. Безуспешной борьбы. Каравайникова побродила по квартире. Все четыре комнаты были полны вещей и запахов прошлого. Прошлого ее дворянского рода, так бесславно кончавшегося на ней, оказавшейся последним бесплодным побегом геральдического древа.

Полина сознавала свою вину перед предками, но не в силах была искупить вину. Так пожелал Всевышний. Не очень-то мудрое решение. Не переломить его смутную волю слабой фригидной девственнице.

Современность не проникала в комнаты, как не проникала пыль в старинные книжные шкафы из целикового мореного дуба. Полина осмотрела ряды кожаных корешков старинных книг. Поколебавшись, вытащила дореволюционное издание Евангелия от Луки.

Она трепетала перед пожелтевшими текстами с "ятями". Только с ними Евангелие выглядело настоящим и его банальные теперь истины – сокровенными.

Затаив дыхание, Полина разломила слежавшиеся страницы. Пахнуло кислой затхлостью ломкой бумаги и сафьяна. Она любила солидную древность томов больше чем их добропорядочные тексты. Вот с такой же солидностью отставший от жизни старик-профессор изрекает обветшавшие благоглупости. Может быть, уродство ей было ниспослано Небесами именно за то, что она была слишком современной для своих антикварных книг…

Евангелие открылось на Главе пятнадцатой. Первый Стих в переложении на современный русский гласил:

" И приходили к Нему многие мытари и грешники, чтобы послушать Его".

"Вот тебе и пророчество. – Вздохнула с усмешкой Каравайникова. – И мне приспичило "придти". Только не к Богу"… Ха! К Фаддей Капитонычу. Это невыносимо. Каждый шаг, каждая мысль, каждое преступление мое предопределено. Что бы я ни замыслила сотворить, – все давно известно. На все даны мне ответы. Предсказаны специально для меня все последствия моих безумных намерений, но я ничего о них не знаю. Даже где искать эти откровения – не знаю. Но меня это не остановит. "Мне отмщение и аз воздам".

Из книги выпала закладка. Костистая оберточная бумага революционных лет. Чуть дрожащим почерком, очень похожим на классическую каллиграфию отца, вылинявшими фиолетовыми чернилами было неспешно выведено. Не для потомков, для собственной ежедневной памяти:

" Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди".

Буквами помельче, поспешнее, – приписка:

"Псалом СХХХ".

Полина поместила клочок памяти о деде Георгии Георгиевиче под стекло на своем рабочем столе. Евангелие, кажется, начинает открывать свои откровения. Полина устроилась в кожаном кресле отца, закрыла Евангелие и тут же снова открыла наугад, надеясь на новый сюрприз. Но ничего удивительного по своей мистической многозначительности более не случилось. Просто она слишком редко заглядывает в дедовские книги и потому преувеличила значение выпавшей из тома закладки.

Захлопнув евангелие, Полина набрала номер Фаддей Капитоновича. Это получилось как-то буднично. Все-таки он экстрасенс, что-то наподобие доктора. А доктор обязан хранить тайну, распирающую душу занемогшего пациента.

– Фаддей Капитонович, это снова я…

– Да что же это такое! Ночь на дворе! Мочи моей нет! Что вам от меня надо!? Звоните в милицию! Немедленно позвоните 09 и честно сознайтесь в своем преступлении!

Экстрасенс замер, соображая в панике, чем рискует, ввязываясь в неуместную дискуссию с убийцей.

Полина надеялась, что собеседник психанет, бросит трубку и тем возьмет на себя вину за несостоявшуюся исповедь будущего душегуба. Дыхание перехватило. Полина с трудом сделала несколько глотательных движений. Еще секунда и последний шанс избежать смертоубийства будет утрачен.

– Женщина, вы меня слышите? – Часто дыша, проговорил экстрасенс шепотом.

Полина все не могла проглотить комок, закупоривший горло.

– Учтите, явка с повинной смягчает наказание… Вы слышите меня?

Полина почувствовала свое превосходство. Она наслаждается чужой паникой. Фаддей Капитонович лопотал как нашкодивший мальчишка. Разве это мужчина?

Полина покосилась на антикварную зеркальную горку с золоченым сервизом на двенадцать персон, на правах старинного друга дома, высокомерно наблюдавшую за хозяйкой. Сквозь изморозь наследственного хрусталя в зеркале задней стенки маячило расчлененное отражение ее съежившегося от ехидства лица…

" Как плохо я себя знала. Не зря меня подозревают в извращенности. Это уже попахивает садизмом. Значит, я не такая уж хлипкая, как себе казалась… Стало быть, и на убийство я гожусь".