Андрей Воронин - Мертвый сезон

– Ладно, Степан Степаныч, – сказал он. – Спорить с тобой не стану. Я вижу, ты к тому клонишь, что услуга моя медвежьей оказалась. Ну так поверь на слово – это ты зря. Вот увидишь, все будет хорошо.

Стаканыч вдруг рассмеялся, болезненно кривя разбитое лицо.

– Знаешь, о чем я подумал? – сказал он. – Эти слова, что ты сейчас сказал – ну, мол, что все хорошо будет... Знать бы, кто их выдумал, кто по свету гулять пустил! Это ж настоящий гений был! Кажется, ничего особенного, слова как слова, и правды в них даже меньше, чем в других каких-нибудь, а вот, поди ж ты, – сколько род людской существует, столько эти слова и повторяются! И главное, все им верят. В Бога не верят, в черта не верят, в правду не верят, а в эту ерунду верят, хоть ты их живьем в землю закапывай! Все будет хорошо... А хоть кто-нибудь это "хорошо" видал? Знает кто-нибудь, что это такое – хорошо?

– Я знаю, – сказал Глеб. – Хорошо – это когда не плохо. Все знают, когда им плохо, правда? А вот когда хорошо, определить почему-то затрудняются. А по мне, дышать можешь – это уже хорошо.

– Ну спасибо, – вздохнул Стаканыч, – утешил. Значит, говоришь, дышать я смогу?

– Сможешь, – сказал Глеб. – Легко и свободно, полной грудью. Это я тебе, можно сказать, гарантирую. Главное, налоги вовремя плати, потому что государство – это тебе не Завьялов, ему руку не сломаешь.

– Брось, – безнадежно отмахнулся Стаканыч, – зачем тебе лишние проблемы?

– Лишние проблемы всем ни к чему, – согласился Глеб. Наклонившись, он выволок из-под раскладушки упакованную сумку и забросил лямки на левое плечо. – Ну, Степаныч, не поминай лихом. Вот, возьми за постой.

Стаканыч недоверчиво уставился на две стодолларовые бумажки, которые протягивал ему Глеб.

– Это еще что? Мы ж договаривались...

– Я помню, как договаривались, – сказал Глеб. – Синяков на физиономии в нашем договоре не было. Да и картин твоих что-то не видно, а о том, чтобы их терять, мы тоже не договаривались. Считай, что это неустойка – ее первая часть, скажем так.

– Ну, не знаю, – проворчал Стаканыч, однако деньги взял.

Впрочем, вид у него при этом был такой, словно старик не вполне понимал, что берет и, главное, зачем, – похоже, мысли его были заняты совсем другими вещами, по большей части невеселыми.

– Все будет хорошо, – повторил Глеб и, осторожно пожав сухую стариковскую ладонь, вышел в ночь.

Константин Сергеевич Завьялов остановил такси в полуквартале от дома. Мешок с картинами он повесил на плечо, а складной планшет с торчащими деревянными ножками взял под мышку. Получилось тяжело и неудобно – как обычно, впрочем. Гораздо проще было бы подкатить на такси к самой калитке, но тогда Клавка увидела бы, что он опять разъезжает на машине, как какой-нибудь барин, и устроила бы ему головомойку. По части головомоек Клавка была великой мастерицей, устраивала их по любому поводу, и заставить ее замолчать было делом невозможным – во всяком случае, у Кости Завьялова это никогда не получалось. Он даже бить ее пробовал, но быстро бросил эту затею, потому что Клавка только того и ждала – поднимала крик на всю улицу, визжала как недорезанная и во всю глотку звала милицию. Соседи, в общем-то, привыкли, но бывало, особенно ночью, после двенадцати, что у некоторых не выдерживали нервы, и милицию все-таки вызывали. В последний раз, когда такое случилось, участковый, ни дна ему ни покрышки, всерьез пообещал Косте лишить его городской прописки и организовать годик-другой за хулиганство с причинением телесных повреждений. Тогда все началось с того, что Костя купил себе более дорогие сигареты, чем обычно, а кончилось, сами понимаете, в КПЗ. А такси – это вам не какие-нибудь сигареты, за такси Клавка всю печень выклюет, змеюка...

И главное, сделать с этой гадиной Костя ничего не мог, не имел права. Жил он у нее в домишке на птичьих правах – не муж и не родственник, а так, не пришей собаке хвост – в общем, сожитель, и точка. Когда-то Костя по глупости потерял свое собственное жилье – то есть это его недоброжелатели считали, что по глупости, а на самом деле по большому невезению, – так что теперь целиком и полностью зависел от перепадов настроения своей сожительницы. А у нее, заразы, и перепадов никаких не наблюдалось; настроение у нее всегда было одинаковое – сволочное, и больше всего на свете любила она помыкать мужиком, как дворовым псом: поди туда, принеси это, копейки лишней не потрать, а не будешь слушаться – вычеркну из домовой книги, и пойдешь куда глаза глядят, к бомжам в подворотню.