Владимир Ерашов - Мушкетёры Тихого Дона

Телосложение Антип имел весьма дородное, и своему начальственному статусу как нельзя лучше соответствующее. Начиная от огромного, выпяченного вперед живота, по которому стелилась заботливо ухоженная борода, до столбообразных коротковатых ног. Да и личиной он, от чиновного люда средней руки, никак не отличался. Обязательная плешь под шапкой, разъевшиеся щеки с круглым носом посередине, да плутовато бегающие глазки, неопределенно водянистого цвета, под густыми кустистыми бровями.

И вот, в тот момент, когда в воротах острога показался Ермолайка, стоящее возле съезжей избы, и вальяжно почесывающее пузо, этакое олицетворение государевой власти, изволило вести неспешную беседу с господином, одетым во все черное.

Разодетый во все черное, и тем чрезвычайно похожий на грача господин, был достаточно высок и сухощав. При этом его костистое лицо имело, откровенно надменное и хищноватое выражение, усугубляемое вздернутыми, и не по-русски стреловидными усиками. А его цвета вороньего крыла, и слегка тронутые сединой на висках волосы, были как-то уж совсем непривычно для России семнадцатого века, коротко и аккуратно подстриженными.

На плечах незнакомца был черный кунтуш , на голове меховая шапка с вырезом спереди, из которого верх торчало длинное черное перо, а сбоку висела в того же цвета ножнах сабля, эфес которой, как гардой, был перехвачен стальной цепочкой.

Проезжая мимо съезжей избы, Ермолайка невольно бросил взгляд на стоящих у обочины столь колоритных людей, и с первого взгляда, определил весь облик черного человека КАК НЕРУССКИЙ. В отличие, например, от стоящего рядом с ним тиуна, обличье которого за версту выдавало в нем типичного уроженца средней полосы России.

Прервав на полуслове беседу, и внимательно проводив колючим взглядом, из-под надвинутой на глаза черной шапки, проезжающего мимо казака, черный господин произнес с легким нерусским акцентом:

– А это есть кто? – после чего требовательно, как человек имеющий право указывать, ткнул в спину удаляющемуся Ермолайке пальцем, рукой затянутой, несмотря на весеннее тепло, в черную кожаную перчатку.

– Эйтот-та? – Преисполненный важности тиун, который как настоящий хозяин хотел показать приезжему господину, что он в своих владениях знает всех и вся, степенно изрек со знанием дела. – Эйтот видать приезжим будет. Видать в Воронеж, аль ишо куды направляется…

Холодный взгляд черных глаз нерусского незнакомца, полоснувший Михрюткина как лезвие сабли, заставил его невольно поежится.

– Я зело не кохаю случайных проезжих, особливо егда выполняю поручение самого… – и, нагнувшись над волосатым ухом тиуна, черный господин одним выдохом вполголоса выпалил – …Гнидовича-Ришельского!

Произнесенное имя возымело на тиуна ошеломляющее действие. Его пышущее здоровьем лицо, от природы розоватого, как у доброго хряка цвета, сначала стало лилово-пунцовым, а потом залилось мертвенной бледностью.

– Дык, я ж оно… ежели что… я ж Модесту Зорпионовичу завсегда готовый… да хучь щас… – еле пролепетал Антип Перфильевич, почтительно снимая с головы горлатную шапку, и мучительно соображая, что же именно ему требуется предпринять, дабы прямо сейчас продемонстрировать свои верноподданнические настроения, относительно упомянутого Ришельского-Гнидовича. Так ничего толкового и не сообразив, но руководствуясь многолетним инстинктом начальственного самосохранения, гласившим, что в непонятных ситуациях, да еще и на глазах еще большего начальства, прежде всего, непременно надлежит проявлять рвение, Михрюткин, так и не рискнув одеть шапку, резво побежал к постоялому двору, привычно вихляя, а где надо то и перепрыгивая через многочисленные ухабы.

Неспешно направляющийся к тому же самому постоялому двору Дарташов, с легким недоумением проследил глазами, за стремительно обогнавшим его тиуном, успевшим буквально перед самой лошадиной мордой, проворно юркнуть в гостиничные ворота. Спокойно въехав во двор, Дартан-Калтык спешился у коновязи, и стал по-хозяйски обстоятельно привязывать к ней свою кобылу. В этот момент из дверей трактира, вывалился собственной персоной, сам кабацкий целовальник , и придав своей лоснящейся от сытной жизни, весьма жуликоватой физиономии, как можно более зверское выражение, начальственно окрикнул Дарташова:

– Эй, ты… ты, там чаво?

– Да ничего – недоуменно ответил Ермолайка, – вот лошадь привязываю…

– Не положено тута – с еще более грозным видом заявил трактирщик, но после этих слов озадаченно замолчал, видимо соображая, что же именно было «не положено» делать в его владениях. В поисках ответа, целовальник вопросительно повернул голову к двери, из которой осторожно выглядывала багровая, от только, что совершенной пробежки, и что-то с присвистом нашептывающая ему рожа тиуна. Услышав подсказку, несколько мгновений лицо кабацкого целовальника отражало лихорадочную работу мысли, после чего оно просветлело, и трактирщик глубокомысленно изрек: