Сергей Нуртазин - Степной десант. Гвардейцы стоят насмерть!

Любовь Маши и Гришки росла с каждым днем, приближалось с каждым днем и выздоровление Селиванова и Вострецова, что немало огорчало влюбленных. В один из дней им на короткое время удалось уединиться у окна в конце коридора. Вид у Маши был хмурый. Когда Гришка спросил: «Что случилось?» – она грустно ответила:

– Я слышала, как начальник госпиталя говорил, что вас выпишут дней через десять, может, через пятнадцать.

Гришка бросил на нее полный нежности взгляд, взял за локоть, успокаивающе произнес:

– Не переживай, все будет хорошо. Прогоним немцев, и я вернусь.

– Если бы так. Да и когда война кончится неизвестно, сколько людей уже погибло.

Гришка попытался подбодрить:

– Нас, десантников, пуля боится, и штык не берет.

– Поэтому ты в госпиталь и попал. – Маша осеклась, устремила взгляд в раскрытое окно, откуда донесся гул самолетов. Туда же посмотрел и Гришка. Вскоре он увидел в ясном голубом небе едва различимые черные точки. Их становилось все больше. Он насчитал не меньше двадцати. Рокот нарастал с каждой секундой. Губы прошептали:

– Немцы.

Маша вздрогнула. Он обнял ее здоровой рукой за плечи. Девушка прижалась к его груди:

– Они нас уже бомбили. Первый раз ночью двадцать восьмого июня. Сбрасывали бомбы на станцию и переправу у Солянки. Страшно было… Говорят, тогда больше двадцати домов разрушили. После этого еще прилетали, а вчера листовки на город сбросили.

– Ничего, придет время, будет и на нашей улице праздник. Мы им за все отомстим.

– Я бы тоже на фронт пошла, немцам мстить!

Вострецов погладил девушку по плечу:

– Ты, Машенька, здесь нужна, кто-то должен раненых бойцов снова в строй ставить, а на фронт тебе не надо. Война дело скверное.

Гул самолетов, как и сами смертоносные железные птицы, удалялся.

– В сторону Трусово полетели, – тихо произнесла Маша.

Гришка убрал руку с ее плеча, стер пот со лба:

– Кажется, пронесло.

Гришка ошибся, ближе к вечеру немецкие самолеты появились опять. В воздухе вновь послышался многоголосый гул. В этот раз немцы летели ниже. Обитатели госпиталя, все, кто мог ходить, кинулись к окнам. Приковылял к окну и Селиванов. Оперся рукой на плечо Вострецова. Гришка видел, как задергались желваки на его скулах, он понял, что сержант вновь вспомнил дни начала войны, когда многочисленные стаи вражеских самолетов безнаказанно бомбили города, селения и военные гарнизоны. Завыли сирены. Через несколько минут часто заработали зенитки, в небе появились белые дымки разрывов. Зенитчики пытались помешать фашистам, однако это им не удалось. Бомбы упали на город вдалеке от госпиталя, но взрывы были слышны и здесь. Пальцы Селиванова впились в плечо Гришки.

– Падлы! Нелюди!

А нелюди продолжали сеять смерть и разрушение. Из окошка было видно, как в безоблачное небо взметнулись многометровые языки пламени, полоса черного дыма устремилась вверх, закрыла солнце. День превратился в ночь.

Кто-то произнес:

– Нефтехранилища подожгли, сволочи!

На короткое время затихли зенитки, перестали выть сирены, наступила жуткая тишина, которую нарушал только гул самолетов, а они, совершив свое подлое дело, стали удаляться. На фоне багрового зарева самолеты были похожи на стаю черных воронов. Ночью покой обитателей госпиталя был вновь нарушен их появлением. Прилетели они и на следующий день. А еще через десять дней Селиванова и Вострецова вызвали в кабинет начальника эвакогоспиталя.

В небольшом кабинете, где теснились потертый кожаный диван, шкаф, два стула и стол, кроме начальника госпиталя находился незнакомый командир Красной армии. Вострецов заметил у него на петлицах две «шпалы», что соответствовало званию майора. Оба сидели за столом, на котором кроме лампы и нескольких папок с бумагами стояли два стакана с чаем и массивная металлическая пепельница в виде ладони. Начальник эвакогоспиталя, пятидесятилетний худощавый, сутулый капитан, встал из-за стола, протер тряпочкой окуляры круглых очков, близоруко щурясь, указал на командира:

– Вот, товарищ батальонный комиссар хочет с вами побеседовать.

Командир затушил папиросу, встал, поправил ремень на гимнастерке, скрипнув хромовыми сапогами, подошел, протянул руку.

– Добров Алексей Михайлович.

Свет щедро лился в широкое и высокое арочное окно и позволял хорошо рассмотреть подтянутого, стройного, выше среднего роста незнакомца. На вид ему было лет тридцать, открытое чуть вытянутое лицо, крупный нос, зачесанные назад русые волосы, небольшие внимательные серые глаза. Рукопожатие у Доброва оказалось крепким. Майор указал на диван: