Богдан Сушинский - Ветер богов

– Для этого нужны подкрепления. Между Сеной и Шельдой у нас имеются четыре дивизии. Будет правильно, если мы срочно перебросим их поближе к боевым действиям и преградим союзникам путь на Париж.

– И еще, господин канцлер, – подхватил его мысль Эрвин Роммель, и все заметили, что фельдмаршал не обратился к нему так, как было принято в их кругу, то есть «мой фюрер». – Было бы неплохо, если бы мы все вместе отправились в «Волчье логово – II», поближе к фронту, и провели совещание с нашими полевыми генералами.

– Причем отправляться нужно сегодня же, – уточнил Рундштедт.

– Вы тоже так считаете? – решительно обратился фюрер к Кейтелю и Йодлю. И, услышав утвердительный ответ, внимательно всмотрелся в их лица.

«Успели сговориться, – молвил он про себя. – Считают, что теперь они могут решать все, что угодно: куда мне ехать, где проводить совещания, что предпринимать… Чем яснее становится развязка, тем наглее они ведут себя, а потому становятся особо опасными…»

– У меня создается впечатление, что кое-кто из вас даже радуется тому, что союзники так потеснили нас, – резко проговорил Гитлер, вновь прибегая к режущему ухо берлинцев австрийскому говору.

– Но у вас нет оснований считать так, – попытался возмутиться Роммель. – Это почти то же самое, что обвинять в измене.

Но фюрер не слышал его. Еще один бунт раба.

– Рассчитываете, что успехи генерала Монтгомери заставят меня попросить у англичан мира? Вы на это рассчитываете, мои доблестные полководцы?!

Роммелю показалось, что фюрер вот-вот сорвется и начнет стучать кулаком по столу. Но фюрер, наоборот, приглушал голос, пытаясь говорить с убийственной рассудительностью. Что удавалось ему теперь все реже.

– Я не доставлю вам такого удовольствия: видеть меня валяющимся у ног Черчилля. Я заставлю вас воевать, если уж вы решились надеть фельдмаршальские мундиры. И еще подумаю, нужно ли мне столько бездарных фельдмаршалов, не поспешил ли я, не поторопился в декабре сорок первого, раздавая маршальские жезлы [30].

«Так плевать в лицо своим маршалам не позволял себе даже Наполеон», – обида, терзавшая до сих пор «героя Африки», неожиданно сменилась снисходительной иронией. Он окинул фюрера таким взглядом, каким придворный аристократ может окинуть разве что некое дворовое ничтожество.

– Значит, мы не едем в «Волчье логово – II», – неожиданно спокойно констатировал Рундштедт, чем вновь вызвал улыбку у Роммеля. Тому показалось, что у командующего Западным фронтом попросту сдали нервы. И выглядело это его завершение разговора как-то слишком уж по-ребячьи.

– Я не задерживаю вас, Рундштедт, – зло процедил Гитлер и, резко повернувшись, вышел из зала.

– Хотел бы я понять, что здесь происходит со всеми нами, – задумчиво проговорил Кейтель, слишком старательно протирая белой бархатной тряпицей свое пенсне. – В такое-то время, господа… – осудительно покачал головой, ни на кого при этом не глядя. – В такое-то время.

– Но, может быть, как раз именно в такое время и следовало бы… – с такой же недомолвкой возразил Роммель.

На склоне лесистой возвышенности они загнали машину в небольшой овраг, а сами, петляя между россыпями кустарника, поднялись на перевал.

– Неужели к Дону вышли? Точно, Дон! Дон, звоны святой Бригитты, – устало проговорил Кульчицкий, опускаясь на колени, чтобы затем обессиленно припасть грудью к глинистой, поросшей какой-то дикой зеленоватой ягодой, кочке.

– Поднимитесь с колен, капитан, это все еще не Висла, – опустился рядом с ним Власевич, редко когда поддававшийся эмоциям.

– Видя перед собой Вислу, я бы не стал подниматься, наоборот, дошел бы до нее на коленях. Только вам этого не понять, поручик, не по-нять!

Власевич хмельно улыбнулся и, привалившись спиной к старому рассохшемуся пню, закрыл глаза. За время скитаний по лесам России багрово-серое лицо его покрылось таким количеством кроваво-гнойных фурункулов, что превратилось в одну сплошную рану, постепенно расползавшуюся по шее и груди. Эта сыпь вызывала у поручика боль и зуд, которые раньше он стоически терпел, но в последние дни все чаще пытался глушить водкой. Однажды он даже не сдержался и в присутствии Курбатова обронил: «Мне бы немного передохнуть и подлечиться. Это уже не кровь, а сплошная гниль».

«Займемся этим в Берлине, поручик», – холодно ответил Курбатов.

– Мне теперь уже многого не понять, – думал о чем-то своем Власевич, сидя рядом с польским аристократом. Он обладал способностью почти мгновенно переноситься из реального мира человеческого общения в непознанный мир собственного одиночества. – Единственный, кто способен понять решительно все, так это наш подполковник. Поскольку он единственный знает, куда направляет стопы свои.