Богдан Сушинский - Ветер богов

Он умолк. Оглянулся.

Никого.

Неожиданно подумал, что говорил-то он слабо, невдохновенно. Ему явно не хватало толпы. Толпы – вот чего ему очень часто не хватает в последнее время. Он представил себе, как из склона этой горы можно было бы вывести огромную железобетонную стелу, устремленную ввысь и увешанную громкоговорителями. Стоя на венчавшей ее кафедре, он мог бы обращаться к сотням тысяч собравшихся внизу последователей национал-социализма, которые съезжались бы сюда со всего мира, как паломники в Мекку.

Каждое его появление на этой поднебесной трибуне воспринималось бы ими подобно явлению Христа народу. А каждое слово доносилось бы словно из Вселенной.

«Грандиозно, – восторженно одобрил свой замысел Гитлер. – Никто в мире до такого решения еще не додумывался. Европа будет потрясена».

Но вот видение небесной стелы развеялось. Блуждающим взглядом неопохмелившегося алкоголика Гитлер осмотрел галерею, оценил трещины на римских колоннах, которыми она окружена, стер пальцем песчаную пыль на барьере… Это горькое возвращение в мир постылой реальности. С каждым днем оно представляется фюреру все более тягостным. О том, что он, Адольф Гитлер, воспринимает себя «величайшим артистом Европы», мир уже знает. Ведал бы мир еще, что в лице фюрера великогерманской нации он заполучил и величайшего мечтателя.

Впрочем, вскоре ему суждено будет узнать и об этом. Как и о многом другом. Ибо нет ничего тайного, что бы однажды не стало явным. Мир земной для того и существует, чтобы время от времени содрогаться от величия своих гениев. Но по-настоящему он еще не содрогался.

Вернувшись в здание, Гитлер подошел к картине Ансельма Фойербаха «Нана», на которую любила подолгу заглядываться Ева. Воспоминания о ее привязанности к этой картине были куда приятнее сейчас, чем свидание с самой Евой, любое появление которой вновь было бы воспринято им как еще одна сцена затянувшегося прощания.

И все же она появилась.

«Мое Евангелие!» – мысленно понежил ее Адольф, удивившись тому, что не чувствует раздражения.

Ева приоткрыла дверь, постояла несколько секунд в проеме и, оставив ее открытой, куда-то исчезла.

Еще через минуту на том же месте, из мрака и небытия, возродилась фигура Кейтеля, которого вдруг охватило беспокойство по поводу поведения фюрера. А вслед за ней – и Раттенхубера. Оба они вдруг решили, что в такие минуты оставлять Гитлера наедине с собой так же опасно, как и наедине с «его Евангелием», «чтение» которого воспроизводит в сознании и бытии вождя нации далеко не библейские сюжеты.

– Вам не кажется, Кейтель, что мы появляемся здесь в последний раз?

– Не вижу ничего такого, что смогло бы помешать нам прибыть сюда уже через неделю, – с наигранной бодростью ответил фельдмаршал.

– Нет, Кейтель, мы никогда больше не вернемся сюда, – угрюмо предсказал Гитлер. – Все не так просто. Обстоятельства будут против нас. На сей раз – против. Вот в чем дело. Шарнир истории непостижим. Все чаще он издает не спасительную мысль, а стон и скрежет.

– Это судьба, мой фюрер, – впервые позволил себе Кейтель столь глубокомысленно вторгнуться в философскую сферу познаний и размышлений.

– Шарнир времени жесток, – не заметил его вторжения фюрер, поглощенный только самим собой. – Как жестоки и те испытания, которым будет подвергнута моя нация. Они будут жестокими, Кейтель. Так готовы ли мы к этому?!

Речную самоходную баржу с двумя орудиями на палубе они обнаружили в извилистом днепровском лимане, в небольшой камышовой заводи. Затаившись на гребне прибрежной кручи, Курбатов с помощью бинокля довольно быстро определил, что хозяйничали на ней всего трое матросов. Да еще трое прибыли утром на небольшом боевом катере, который, очевидно, должен был стащить самоходку с мели и помочь добраться до ближайшей пристани.

Но лишь под вечер благодатную тишину лимана неожиданно расстреляли нервная трель дизельного двигателя баржи да крики «ура», которыми встретили ее обрадованные ремонтники.

– Нет, господин подполковник, стать флотоводцами нам, видно, не суждено, – уныло предположил барон фон Тирбах. Созерцание двух корабликов ему осточертело, он лег на спину и, подставив лицо угасающим лучам предвечернего солнца, полусонно прикрыл глаза. – Сейчас они уплывут, а нам вновь придется мастерить плот. Или выискивать по прибрежным камышам какие-нибудь лодчонки.

– Поздно. Все то время, которое мы имели право потерять на подступах к Днепру, мы уже потеряли. Уверен, что и на том берегу все окрестности оцеплены и прочесываются. Вряд ли красные догадываются, что мы до сих пор сидим на левобережье.