Валерий Ковалев - Иловайский капкан

Солнце еще не взошло, но уже были различимы все курганы и далекая, похожая на облако, Саур-Могила с покрытой легким туманом вершиной.

Если подняться на нее, то оттуда видна равнина, такая же волнующая и безграничная, как небо, просматриваются далекие города, поселки и хутора, а за ними — синеющее у кромки горизонта море.

Только здесь понятно, как много видела и знала древняя Могила на своем веку, олицетворяя собой время и пространство.

Она зрила племена скифов и сармат, сходившихся в ковыльных степях в жарких братоубийственных сечах, греческие когорты и железные римские легионы, пытавшиеся объять необъятное, тьмы и тумены так и не дошедших до «последнего моря» грозных монголов.

Слышала она пальбу запорожских мушкетов и вой ядер турецких пушек, звон шашек красной и белой конницы, рев танковых моторов группы армий «Центр» и праздничный салют Великой Победы, а потом все надолго стихло.

Каждую весну зеленый простор у подножия Могилы алел россыпями полевых маков, летом по нему гуляли серебряные волны ковыля, а осенью и зимой пел песни летящий вдаль ветер. И над всем этим, в мирном небе, величаво парил беркут. Сильная и гордая степная птица. Превыше всего ценящая свободу.

бодро орали магнитофоны в разных местах перрона, где шла посадка в омытые майским дождем блестящие вагоны скорого «Мурманск-Москва».

На Кольском шла демобилизация военных, отслуживших свой срок, и в их числе моряков Северного флота. Их черные группы в бескозырках с муаровыми лентами, щегольских бушлатах и широченных клешах виднелись тут и там.

В одной из таких, с золотистыми якорьками «штатов» [1] См. Примечания. на рукавах, радостно скалил белые зубы и юморил с проверявшей билеты молодой проводницей смуглый сержант, с гитарой на плече и небольшим чемоданом.

— Приходи к нам в гости, — подмигивал карим глазом. — Спою тебе песню про любовь.

— Да поднимайся уже, черт! — шутливо огрызалась та. — Обязательно приду, с веником, если начнете куролесить.

— Все будет тип-топ! — рассмеялся кто-то из моряков, и вся компания, исчезнув в проеме двери, бодро зацокала подковками по крашеному металлу пола.

Сержанта звали Сашка Шубин, родом он был из Донбасса и имел сербские корни.

Остальные пять сослуживцев были кто откуда, с необъятных просторов Советского Союза. Все отлично владели стрелковым и прочими видами оружия, знали вождение, топографию и рукопашный бой, могли десантироваться с воздуха и воды в любую точку мира.

В прохладных, пахнущих дальней дорогой купе плацкартного вагона уже шумно располагались группы демобилизованных. Каких тут родов войск, кроме моряков, не было! Ракетчики с аксельбантами на груди, пограничники в зеленых фуражках (один с собакой), танкисты, авиаторы, мотопехотинцы и стройбатовцы. Морпехи расположились в своем купе, сняв бушлаты, поместили всю хурду* на багажные полки и огляделись.

— М-да, — сказал рыжий старший матрос с жетоном «За дальний поход» на форменке. — Не вагон, а Ноев ковчег.

Многие рассмеялись.

Соседями впереди была десантура, а сзади — пограничники со своим «мухтаром», у которого на шее висела медаль, не иначе за службу.

Перед самим отправлением по вагону прошел патруль, старший которого, майор, громко объявил: в Петрозаводске будет второй, для профилактики пьянства и мордобоя.

— Кто подорвет престиж Вооруженных Сил, — сказал он, обозрев «дембельский» вагон, — тот будет снят с поезда и помещен на гарнизонную гауптвахту!

— Гафф! — басовито поддержал его, завиляв хвостом, серый друг пограничников.

— Ну, тогда счастливого вам пути, — качнул фуражкой начальник патруля и последовал дальше.

От головы состава донесся протяжный гудок, пронесся лязг сцепок, и перрон плавно покатил назад.

— Наконец-то, — оживились дембеля. — Давай, машинист, наяривай!

За окнами поплыли окраины столицы Заполярья, поезд сделал объемную дугу, открылась ширь Кольского залива.

Во многих купе моряки с солдатами опустили окна и, высунувшись наружу, замахали бескозырками, беретами и фуражками.

— Прощай, Флот! Прощай, Армия!

В лица бил ветер. Соленый, влажный, морской.