Андрей Воронин - Комбат. Восемь жизней

Илья, обыскав карманы «отключенных» приятелей, экспроприировал у кудрявого дорогой перочинный нож со множеством лезвий. Этого нехитрого устройства ему, как профессионалу, хватило, чтобы из одного длинного шарфа сделать два крепких подобия веревок, «стреноживших» нервного Мишу и его товарища. Из байки вышли не только крепкие трикотажные ленты, но и два отличных кляпа. Теперь, когда можно было с уверенностью прогнозировать, что очнувшиеся пленники не убегут и не смогут поднять шума, лейтенант Ломейко откатил их подальше друг от дружки, чтобы исключить возможность взаимовыручки.

Комбат и Подберезский тем временем слаженно действовали в зарослях хозяйского сада. Среди аккуратно подстриженных негустых кустов мелькал белый воротничок привратника, явно имеющего военные навыки. Но не настолько хорошие, чтобы автоматически, не думая, подхватить горсть чернозема с клумбы и испачкать белоснежные элементы своей униформы. Рублеву не надо было рассказывать товарищу, что в такой гонке лучше всего сработает «эффект леопарда». Как только боевые товарищи убедились, что оба верно оценивают положение беглеца, Андрей неслышно подбежал к широкому раскидистому дереву, названия которого он, разумеется, не знал. Зато точно знал, что эти массивные ветви выдержат даже его массу. С удивительной легкостью и проворством двухметровый великан подтянулся на руках, диким зверем присел на высокой ветви и приготовился прыгать на добычу сверху. Комбат, ясно понимая, как именно он сейчас должен действовать, нарочно шумно дышал и хрустел ветками. Слуга, отчетливо слыша его, спасаясь, пополз в сторону того самого дерева, где его уже ждали. Еще несколько секунд — и благообразный мужчина в крахмальных манжетах был обездвижен и обезоружен. «Выключать» его было нельзя, пока вызванной охране не будет дан отбой.

Ломейко подбежал к жертве, злобно смотрящей на пистолет, направленный ему прямо в лицо:

— Идиот ты, Мухин! Нашел куда уйти — пидорам по ночам ворота распахивать и ужин греть. Давай отбой бойцам. Нам твой хозяин ни к чему, он — свидетель по делу о похищении ребенка. Слово даю.

И уже в сторону Комбата:

— Это наш бывший, Борис Иванович. Я его знаю. Неплохой парень… был.

Неплохой парень дал отбой по рации. Рублев слышал, как кто-то яростно обматерил его, но потом миролюбиво простился.

Миша с товарищем лежали прямо не земле, не видя друг друга. Оба уже пришли в себя и успели испытать настоящий ужас: связаны, во рту кляп, рядом — никого. И вдруг — тяжелые шаги, мужские голоса.

— Иди вперед и помни, — Комбат крепко ткнул привратника Мухина глушителем в спину, — я не промахнусь, если что… Успокой пацанов, скажи — недоразумение… И чаю все-таки сделай. А мне на всякий случай придется сигнализацию в вашем домишке отключить и кабель телефонный повредить.

— Илюха, не режь проводов! — заскулил Мухин, услышав Комбата. — Я со старшим хозяином до пенсии не расплачусь. Ты же меня знаешь, и жену, и дочек… Я по инструкции действовал: Михаил Ефимович оповестил условной фразой, вот я и вступился за него. Думал — грабители. Если ценностей не тронете, Мишу не покалечите — молчать буду, под пытками не признаюсь.

— Это старший, Ефим Львович, что ли, пытать будет? — спросил Ломейко, больше для того, чтобы потянуть время и понять, как отнесутся новые друзья к просьбе бывшего сослуживца.

— Чай отменяется, — решил Рублев. — Пока не покинем эти хоромы — у меня на прицеле будешь. Если про дочек не врешь.

— Не врет, Борис Иванович, дочки имеются, школьницы. В седьмом и в девятом. Так, Мухин? Не путаю?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — облегченно выдохнул Мухин. — Старшая с вашим племяшем одноклассница будет.

«В седьмом и в девятом, как мои, — с нежностью подумал Комбат о Сергее и Тане. — Как, интересно, они справляются? Хоть бы Серега по молодости не напугал девочку. Нехорошо их без присмотра надолго бросать. Он Таниным родителям удивляется, а сам ничем не лучше. Те за тряпками в Китай, чтобы деньги в доме водились. Он — за чужим сыном и непутевой женщиной, его потерявшей. Или путевой? Просто — попавшей в беду?»

И Мишу, Михаила Ефимовича, и кудрявого рисовальщика Сашу, и поизмявшегося от катания по клумбам и дерну Мухина усадили в уютной, неброско украшенной комнате, которая, очевидно, считалась приемной.

Художник, давно пришедший в себя, шутил, освободившись от кляпа, что стал жертвой недоразумения. Раз Мишка заказал «четыре горячих», значит, счел и его за врага. На всхлипывающего любовника он смотрел скорее с отвращением, чем с сочувствием. Мухин, уже неделю сражался с младшим хозяином в отсутствие его родителей и остальной прислуги, отправленной в отпуск. Он проклинал день и час, когда Миша отказался лететь с родителями и сестрой в Бразилию на карнавал, а он принял предложение передвинуть свой отпуск и остаться с «мальчиком» в доме.