Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Я смотрю на небо, я вижу луч, я стою прямо под облаком, я пленник Замка. Я думаю про белые колготки.

Как живая стрелка на каменных часах, наша разношёрстная группа обошла по кругу второй этаж замка, повсюду оставляя нелепое эхо.

Казалось, каждому хотелось оставить здесь память о своём присутствии, нацарапать возбуждённым голосом в музейным воздухе: «Здесь был…» — и поставить дату. Особенно усердствовали мужчины. В каждом из всех этих гулких, выстуженных залов мы стояли и слушали, как где-то далеко за нашими спинами хохочет безудержный Кунце, хотя сам он уже давно молчал, с детской непосредственностью ковыряясь в носу. Что касается Шпецля, то Человек в очках и сейчас не оставлял своей заботы о бедном австрийце, экскурсия проходила под его неустанное бубнение, с которым всем пришлось смириться. «Ну разве это экспонаты? — слышалось то из одного, то из другого угла. — Вот в Амстердаме…» Австриец с обречённым видом кивал, тоскливо поглядывая на пустые ниши со свежими подтёками краски.

Экскурсоводша Люба немного волновалась и почему-то всё время смотрела на меня — мне было её жалко, и я постоянно изображал на своем лице преувеличенный интерес. Рассказывая о носатых князьях с явными признаками вырождения и их жёнах, похожих на лысые, розовые кактусы, она то и дело заглядывала в свой блокнот — там было много весёлых рисунков ручкой, сделанных, видимо, её рукой в самые скучные минуты, и я подумал, что Люба, наверное, очень хороший человек, с которым неплохо было бы поговорить о чём-нибудь другом, а не о всей этой исторической чуши, в которой она не понимает ни бельмеса. Да что она, женщина, вообще может знать о Замке?

Другое дело — я…

Людям на портретах мы явно не нравились: низколобые аристократы с глазами уголовников презрительно следили, как мы машем своими телефонами и качаем подбородками; аристократки смотрели на нас лукаво, как цыганки. У одного из портретов было такое выражение лица, будто он сейчас велит отвести нас на конюшню и всыпать каждому по сотне плетей. Я очень быстро устал от своих слишком живых спутников, от повсеместных следов нормального минского евроремонта, бездарно торчащих на аутентичной каменной кладке. Хотелось выйти на замковый двор, к солнцу, к красным камням, хотелось кофе и покурить.

Солнце висело прямо над Замком, когда мы оказались в просторном зале, посреди которого стоял огромный стол — тут властители замка решали все важные вопросы: от судьбы своих слуг да судеб целого мира. А мир кончался за ближайшим лугом. В окно были видны край зубчатого бора и жёлтая дорога, по которой мы сюда приехали. С замками как с людьми: издали они выглядят симпатичней, чем при близком знакомстве. Люба замолчала, чтобы набрать воздуха, и я встретился глазами с той самой женщиной в белом, слишком белом платье. В них горел странный огонь. Неужели ей нравится История? — подумал я с изумлением. Женщинам не должна нравиться История. Слишком уж часто они в ней были в роли заложниц. Заложниц, наложниц, ножниц, которыми мужчины резали себе полотно, чтобы вытирать чужую кровь со стола для своих пиршеств.

Когда мы шли сюда через тёмный и тесный переход, я немного отстал от группы и невольно задержался возле одной из ниш. Выяснилось, что отстал не только я. Прижавшись плечами к камням, в нише стояла знакомая мне женщина в белом платье. Чёрный рюкзак она держала в руках — а перед ней торчал знакомый мне Блондинчик. Ниша была достаточно узкая, и Блондинчик загораживал женщине в белом платье проход.

«А если подумать, — услышал я его бодрый голос. — А если хорошо подумать? А, Почемучечка?» Женщина в белом платье заметила меня — я отвернулся и бросился догонять экскурсантов. Как мужчина му.

Теперь мы все стояли вокруг стола в позах революционных матросов и тупо смотрели на краснощёкую Любу. Хамы, которые упивались своей властью. Впечатлений нам уже хватило — но это была только половина экскурсии.

Мы шли согласно стрелкам — женским пальцам, распечатанным на принтере, повсеместно развешенным на белых стенах. «Продолжение экспозиции» — читали мы вслух, почему-то нам очень нравилось слышать свои голоса в такой серьёзной обстановке. Мы увидели комнату, где властители замка спали и занимались любовью, мешая в правильных пропорциях династическую кровь — на удивление маленькие, почти детские кроватки с невероятными балдахинами. Мы увидели комнаты, где они ели — теперь в их посуду за зеркальными загородками было налито только солнце, посыпанное пылью. Если бы мне предложили выпить из такого, я бы почувствовал брезгливость. Мы увидели комнаты, где они читали — тяжелые книги в переплетах из человеческой кожи. Мы увидели комнаты, где они музицировали: паркет молчал, он был совершенно новый и похоронил под собой все живые звуки, а новых пока не выросло. Мы увидели галереи и посмотрели поочередно в бойницы, мы наступали друг другу на ноги и шарахались от чужих ног на извилистой узкой лестнице. Мы услышали количественные числительные, которые не останутся в памяти, и годы жизни, которые ничего нам не сказали. Мы послушали историю о здешнем призраке — молодой крестьянке, которую некогда сжёг, привязав к дереву, местный феодал, и теперь каждая ночь, которая опускается на замок — это её та самая ночь, которая повторяется уже триста лет. Рассказывая об этом, Люба старалась вложить в свой голос как можно больше романтики, а я думал о том, что каждый мужчина, который слышит это, представляет себя на месте феодала, а каждая женщина — на месте той крестьянки, и иначе никогда не было и не будет. Мы насилуем даже тогда, когда не имеем к этому ни воли, ни желания. Крестьянку звали Ганна, призрак тоже: «Однофамилицы», — громко сказал Блондинчик, и все засмеялись, и я вместе со всеми.