Федор Бутырский - Прокурор для Лютого

За какие-то сутки, которые Митрофанов находился в заключении, он как-то сразу обрюзг, постарел и опустился. Короткие волосы взъерошились и торчали в разные стороны, в щетине виднелись какие-то крошки, некогда белоснежный костюм сицилийского мафиози походил на робу чернорабочего в конце смены. От пленника за несколько метров остро разило козлятиной. Впрочем, сам он не обращал на это внимания, наверное, принюхался.

Он ушел в себя, пытался расслабиться — силы ему еще могут пригодиться. Отрешиться, выбросить все из головы — деньги, недавнее унижение, суету, даже будущее. Здесь, в жутком, сыром склепе на трехметровой глубине все это теряло смысл.

Все это время он или лежал на импровизированном топчане, сооруженном из полусгнивших досок, или ходил от стены к стене, нервно ероша прическу.

Как ни пытался он собраться с мыслями, но ужас — холодный, липкий — сковывал его мысли. Ему было страшно — страшно, что тут вновь появится этот жуткий человек и будет делать ему какие-то инъекции; страшно, что о его предательстве узнает Сухой. В конце концов, страшно от того, что сердце может не выдержать этих страхов.

В такие минуты он пытался заснуть — иногда ему это удавалось, правда — ненадолго. С наступлением полной темноты желанный сон наконец пришел — скорей даже не сон, а забытье…

А потом он проснулся — также внезапно и резко, как и заснул.

Митрофанов очнулся от нестерпимого холода. Все тело ломило — так, будто бы он трое суток кряду выгружал вагоны с углем.

Приподнявшись на локте, осмотрелся по сторонам.

Какое-то небольшое помещение, полутемное — судя по всему, подвал или полуподвал. Глаза медленно привыкали к слабому свету — тонкий лучик месяца едва проникал через грязное, забранное решеткой стекло. Несколько развалившихся фанерных ящиков, полусгнившие доски, наваленные друг на друга, истлевшая одежда…

Заводной потер виски, попытался было воскресить в памяти недавние события, но сделать этого так и не смог. Запомнились только ощущения, притом все они были мерзкими и гнусными, и среди этих ощущений преобладала физическая боль: вроде бы его вчера пытали, вроде бы делали какие-то уколы…

Но кто?!

Думать не хотелось, вспоминать тоже не хотелось…

Он поднялся с сырого земляного пола и подслеповато осмотрелся, нащупал целлофановый пакет. Несколько буханок хлеба, палка сырокопченой колбасы, три двухлитровых баллона с минеральной водой — и все. Все-таки истязатель был по-своему благородным: он не доканывал пленника мучениями голода и жажды.

Судорожным движением скрутив пробку, пленник жадно припал к горлышку — минеральная вода текла по подбородку, по шее, но Митрофанов не обращал на это внимания: так сильно хотелось пить. Наконец, ополовинив баллон, он уселся на прогнивший ящик и принялся вспоминать, что же с ним до этого произошло.

Сознание немного прояснилось: вспомнились напутствия Сухарева, и Киевский вокзал, и так услужливо подкатившее такси, салатная «Волга» с шашечками, и тот страшный человек в кожанке, который оказался вовсе не таксистом… И допрос, и диктофон и, конечно же, инъекции; но все как-то рвано, контурами, точно в тумане.

Внезапно где-то сверху послышался мерзкий металлический звук — шкрябанье заржавленного железа. По телу пленника пробежала невольная дрожь; ему очень захотелось забиться в угол, зарыться под землю, раствориться в этом зловонном, замкнутом пространстве.

Он знал, он чувствовал — это идет его смерть…

Конечно же, Митрофанов ожидал самого худшего, но увидеть рядом со своим недавним мучителем Коттона он не ждал никак.

Щелкнул выключатель — подземный бункер озарился мертвенным электрическим светом.

Первая мысль была совершенно естественной: этот садист, выдававший себя за таксиста, — человек вора. Вторая мысль была еще хуже: если пахан просмотрел видеокассету, то ждать пощады не придется.

Заводной улегся на лежак, притворившись спящим: он подумал, что его, такого несчастного, к тому же — лежачего, сильно бить не будут — ничего иного в голову почему-то не пришло.

Алексей Николаевич, морщась от миазмов, подошел к пленнику вплотную и, брезгливо пнув ногой в грудь, прикрытую некогда белоснежным пиджаком, спросил:

— Что, блядь, не ожидал меня тут увидеть?

Митрофанов дернулся — не столько от удара, который вышел несильным, сколько от голоса пахана: настолько страшно он прозвучал.

— Коттон… Я…

— Не ждал, не ждал… — Максим, стоявший сбоку, видел: старик с трудом сдерживает себя, чтобы не накинуться на пленника.