Иван Наумов - Балканский рубеж

Увольнение не стало неожиданностью – любой здравомыслящий человек мог сложить два и два, выстроить простейшую логическую цепочку: Фитим Болла подвел Робин, Робин подвела своего шефа, разведка подвела армию, Британия подвела Штаты…

Робин не было дела до заокеанских партнеров, равно как и до Смука, оказавшегося бракованным звеном в сложной конструкции большой игры. А вот то, что шеф не счел нужным сообщить ей об увольнении лично, задело и оскорбило.

Охранник мялся с ноги на ногу, и Робин получала хоть какое-то удовольствие от того, что развернула унизительную процедуру выпроваживания из офиса в другую сторону. Она задумчиво покрутила в пальцах мячик для гольфа с нарисованным смайликом – шуточный презент от шефа за какую-то давнюю заслугу. Подумав, все-таки положила его на дно коробки.

В сопровождении охранника Робин наконец направилась с коробкой в руках через просторный зал к выходу. Двери открылись, и навстречу вошла холеная темнокожая стерва, держащая перед собой точно такую же безликую картонку. Но шла одна, без эскорта, и осматривала все вокруг надменным взглядом победительницы.

Женщины двигались встречными курсами, и по мере сближения в их внешнем виде обнаруживалось все больше общего: однотипная деловая одежда, похожие прилизанные прически, одинаковые крупные бусы от модного в этом сезоне производителя бижутерии. Хищные вежливые улыбки. Безжалостные глаза.

Робин пошарила в личных вещах и, проходя мимо новенькой, демонстративно перебросила ей в коробку мячик для гольфа.

Рассвело. Полицейские, соблюдая меры предосторожности, прикрывая один другого, рывками перемещались вперед.

Они вышли к прозрачной сетчатой конструкции, стоящей на берегу. Много слоев рабицы, словно кто-то построил из нее ловушку для тараканов. Кого здесь держали? Коров? Овец? Собак?

Пламен подошел ближе и понял, что бугристый пол сетчатого загона шевелится. Поверхность была равномерно заполнена человеческими спинами, плечами, опущенными головами.

– Эй! – позвал Пламен неуверенно.

Его помощник прикладом заколотил в навесной замок, пока скоба не отлетела целиком. От каждого удара человеческая масса безмолвно вздрагивала. Пространство внутри загона было поделено на секции, и в каждой ютились люди – изможденные мужчины и женщины разного возраста, грязные, в лохмотьях и струпьях.

– Выходите! – позвал Пламен, холодея. – Выходите, вы свободны!

Пленники понемногу поднимались с пола и безмолвно жались друг к другу, стараясь отодвинуться подальше от человека с оружием и от открытой двери.

Не в силах наблюдать это, чувствуя, как черная пелена ненависти застилает глаза, Пламен двинулся вперед и вошел в брошенный бандитский лагерь. Легкий утренний ветерок качал драные брезентовые полотнища, и все вокруг шуршало, поскрипывало. Настоящее змеиное гнездо, подумал Пламен, держа автомат перед собой и готовый в любой миг открыть огонь.

В глубине стояла большая палатка под деревянным навесом. В лагере не было ни души, но именно оттуда, из палатки, исходили то ли вздохи, то ли шипение. Пламен подошел ближе, и еще ближе, резко отдернул полог и отскочил в сторону, чтобы не словить глупую пулю.

Но никто не пытался в него стрелять. Пламен заглянул за полог и шагнул внутрь. Все бандиты были здесь.

Пламен дернул затвор, вскинул автомат, прижал приклад к плечу. И замер, глядя через прицел в наполненные болью и паникой глаза. Черная пелена понемногу истаяла, и Пламен достал рацию.

– Шеф, здесь бандитские подранки. Лазарет. Человек двадцать. Продумайте, как и куда их.

Цветко бежал как молодой, и Бармин с трудом за ним поспевал. Они перешли речку по круглым валунам, не замочив ног. Поднялись в лес по пологому склону, взяли направление на юго-восток.

Бармин смотрел на худую спину пожилого серба, удивляясь, откуда в том столько энергии. Сам он после того, как бой стих, почувствовал, что здорово устал. Выстрелов не раздавалось уже около получаса. Бармин предполагал, что оаковцев в округе не осталось, но все равно вглядывался в каждый куст на пути.

Цветко первым выбежал к взлетной полосе. Бармин еще не вышел из леса, когда услышал, как школьный учитель заголосил. Это был не вопль боли и не крик испуга, а долгий, монотонный, на одной ноте – плач.

Цветко, сгорбившись, стоял на коленях над распростертым Маевским. Воздух в легких учителя как будто не кончался вовсе, и крик отчаяния длился вечность.