Валерий Примост - Приднестровский беспредел

— Я это вижу по лицам, — немедленно согласился Миха. — Особенно когда к ним прилипает столь упрямое выражение… Дело не в том, произойдет это или нет. Я тоже не думаю, что меня убьют — не время еще. Просто я пытаюсь тебе объяснить, что, как говорил старина Потрясатель сцены в изысканном переводе одного нашего маститого соотечественника, «есть много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам»… Слишком многое может произойти до того момента, когда уместно будет продолжить этот разговор, понимаешь?

— Не понимаю.

— Понимаешь, понимаешь. А кроме того, ну объясни мне ради Бога, милая, зачем тебе водить знакомство с таким человеком, как я? Нищий ублюдок без роду, без племени, голый как стенобитное орудие, и так же как стенобитное орудие не умеющий делать ничего, кроме войны… Я же патрон, понимаешь? Обычный унитарный патрон калибра пять сорок пять. Я жив только потому, что до меня еще не дошла очередь. Когда она дойдет, меня просто выстрелят, я покину этот мир, понимаешь? И от меня останется пустая гильза. Пустая светлокожая гильза. Это произойдет, когда меня выстрелят, милая. А ты ведь знаешь, как быстро вылетает автоматный рожок…

— Не надо, не говори так. Все будет хорошо…

— Разумеется, — кивнул Миха. — Все всегда бывает только хорошо и никак иначе. Ни романы, ни фильмы, ни судьбы не кончаются плохо, даже если герой умирает, сходит с ума или делается подлецом. Любой финал — хорош. Потому что происходит то, что должно произойти. Но мне не хотелось бы, чтобы ты…

Она положила голову ему на плечо.

— Зачем ты мне это говоришь? Я что, тебе в тягость?

— Боже мой, да при чем здесь это?.. Я просто хочу уберечь тебя, милая. От разочарования, от несбыточных надежд, понимаешь? Почему бы не избежать негатива, если это покуда возможно?..

— А если я не хочу? — запальчиво спросила она.

— Если я рада тому, что происходит, и тому, что произойдет дальше, что бы это ни было?..

— Когда ребенок намеревается засунуть руку в кипяток, он тоже совершенно удовлетворен жизнью, — сказал Миха. — Но я понимаю такого ребенка: пока сам не обожжешься, то не дойдет, что этого делать не надо…Не принимаю, — уточнил он после паузы. — Но вполне понимаю. А тебя папка в детстве мало шлепал. Надо ему сказать об этом…

Она не ответила. Некоторое время они просидели молча: ее голова на его плече. Глаза ее были закрыты. Михина спина затекла, но он боялся даже пошевелиться.

— Кстати, — вдруг встрепенулась Танюха, — а ты что же, забыл о следующем желании?

— О каком?

— Насчет уст, которыми я не говорю по-фламандски…

И она обняла и поцеловала его.

Вечером, когда Миха в одиночестве лежал на койке своего флигелька и курил, он вдруг осознал, что болезнь, которой заразила его душу Хельга, проходит…

«К счастью или к несчастью, ничего неизменного в этом мире нет, — размышлял Миха, неспешно возвращаясь с завтрака. — Как говорится, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… Я это к тому, что очень многое сейчас, через три месяца, воспринимается не так, как тогда, в первые дни. Теперь окопы привычны как улицы города детства, на тротуарах которых, кажется, знаешь каждую трещину, автомат — просто часть тела, вроде руки или ноги, румыны — соседи по коммуналке, а солнце и луна — освещение сцены, которое вечно врубается в самый неподходящий момент. Начинаешь ощущать странную прелесть вечеров в землянке, когда углы тонут в густом сумраке, вытекающем из-под полатей, неясно бормочут сонные голоса, а в центре, в круге дрожащего керосинового света, мягко падают на дерево игральные карты… И все эпизоды, этапы, из которых состоит каждый Божий день, настолько традиционны и логично взаимосвязаны, что как Кювье мог по одной кости воссоздать все животное, я по одному эпизоду могу реанимировать день…»

Миха споткнулся об корень дерева, недовольно осмотрелся и побрел дальше.

«Мне нравится ощущение автоматного ремня под пальцами, нравится, как сидит на мне камуфляжная форма, нравятся высокие шнурованные башмаки. Очень приятно, что на мне „лифчик“, специально пошитый для меня Танюхой… И вообще, что может быть лучше чувства удовлетворения от качественно выполняемого дела, тем более, когда это дело — справедливая война?..»

Он кивнул сам себе, одновременно вытаскивая из кармана сигарету.

«Мне нравится быть хорошим солдатом, метко стрелять, правильно занимать позицию, нравится ни с чем не сравнимое чувство взрывающегося в венах адреналина, и вражеский окоп, где опасность, и дрожь возбуждения, и привкус пороховой гари… Мне нравится все!.. Даже когда — потери. Потому что это придает войне новый смысл, новую святость…»