Михаил Нестеров - Убить в себе жалость

— Нет, куда я попал! — Яцкевич швырнул на стол Сергея лист бумаги и вернулся на свое место. Затем вскочил и снова оказался подле Белоногова. — Вы только послушайте, что написал этот философ! — Андрей постарался прочесть с выражением: — «Я человек крайностей. Поступаю либо ответственно, либо нет, так как середина между этими понятиями отсутствует, равно как и любая связка между ними. Пользуюсь, если можно так сказать, двумя поговорками: «все, что ни делается, — к лучшему» и «на Бога надейся, но и сам не плошай». Последняя поговорка, как мне кажется, принуждает думать; нельзя жить и постоянно держать ее в голове. Также нельзя сделать ее основой жизни, иначе будешь жить по правилам, сам себя лишишь свободы. Потому что часть понятия «свобода» содержит в себе безответственность. А может быть, это одна из форм свободы — только до поры до времени, ибо безответственность так или иначе приведет к ограничению свободы — в любых проявлениях».

Яцкевич окончил и обвел взглядом каждого «ученика».

Оганесян громко произнес:

— Случай тяжелый, лечению не поддается.

Остальные почему-то смотрели не на автора «бессмертных» строк, а на Андрея.

— Я поражен, — наконец высказался Тимофей.

— Я тоже, — поддержал его Олег Шустов и уставился на Белоногова. — Ну ты даешь, Белая Нога!

— Такое чувство, что это послание Миру из мест лишения свободы. — Яцек вернул Сергею конспект и, покачивая головой, сел за парту. Но снова вынужден был обернуться. — Ты не больной, случайно?

Искренняя и дружеская улыбка Сергея Белоногова послужила ему положительным ответом: да. То ли больной, то ли здоровый.

Рожнов не стал долго задерживаться, он отсутствовал четверть часа. Бросив взгляд на часы, сообщил, что до окончания осталось сорок минут.

— Кто уже закончил работу, может выйти в коридор.

— Перемена? — сострил Оганесян, не поднимая на полковника глаз.

Его замечание осталось без внимания. Все остались на своих местах. Хотя Яцкевич бросил через плечо взгляд на Сергея: Белоногов продолжал что-то писать. Андрей перебрал испорченные листы бумаги и, как школьник, поднял руку.

— Что? — полковник вопрошающе приподнял бровь.

— Можно еще бумаги?

Рожнов молча пододвинул к краю стола чистый лист.

Он уже многое увидел, разберется еще лучше, когда прочтет все, что написали «курсанты». Пока его удовлетворяло поведение команды. Даже взвинченность Андрея Яцкевича не виделась ему отрицательным качеством. Что касается самого молодого члена команды, Сергея Белоногова, которому исполнилось всего двадцать три года, — он произвел на полковника самое благоприятное впечатление.

Через сорок минут Рожнов потребовал сдать работы.

— Рецензий на свои характеристики не ждите, — сказал он. — Свои отзывы о них я приобщу к личному делу каждого из вас, так же как и ваши конспекты. Все свободны — кроме Шустова.

— Мюллер, — проворчал Яцкевич, первым выходя из комнаты. — У него плохое настроение, а я оказался крайним.

— Как и положено начальнику, шеф не стал искать крайнего, а назначил его. Так что тебя можно поздравить с повышением.

— Ну ты такой умный! — воскликнул Яцек, словно впервые увидел Оганесяна. — Только почему-то богатый.

Норик был одет если не вызывающе, то броско: яркие спортивные брюки, дорогие кроссовки «Роверс», на руке «спартанские» часы «Свотч». Кроме того, на шее у него болтался «ксивник» — наверняка пустой, носит его для понта.

На взгляд Яцкевича, Оганесян молодился — ему было тридцать два, а одевался как подросток. Андрею тоже нравились модные вещи — вот, к примеру, кроссовки у Оганесяна были высший класс, ему хотелось спросить Норика, сколько они стоят, однако предчувствовал, что острослов-армянин ответит в духе: «Не знаю. Это подарок твоей подруги».

Рожнов собрал листы в папку, изъял из видеоаппаратуры кассету с записью и вызвал специалистов из управления. Пока они демонтировали записывающую аппаратуру, он пробежал глазами несколько листов, а остальные решил проанализировать дома.

Устроившись в удобном кресле, полковник включил торшер и принялся за работу.

Самое «героическое» и, пожалуй, напыщенное начало было в черновике Тимофея Костерина, он писал: «Я ненавижу коррупцию и бандитов». Эта фраза, несмотря на запрет полковника, была зачеркнута. Тимофей даже сделал попытку заштриховать слова, но, видимо, вовремя вспомнил предостережение начальника. Записи, сделанные в черновике, говорили о том, что Костерин долго думал, с чего начать, что совпадало с визуальными наблюдениями Рожнова. Полковник представил себе, как неловко должен был чувствовать себя Тимофей, когда прочел свои мысли, перенесенные на бумагу.