Андрей Воронин - Инструктор. Первый класс

На какой-то краткий миг Клим Зиновьевич заколебался, уж очень велик был соблазн, но все-таки преодолел искушение и, свернув пакетик, убрал его обратно в карман. В следующее мгновение рядом с ним откуда-то возникла повариха в грязном белом халате и еще более грязном переднике. Отодвинув Клима Зиновьевича каменным локтем и проворчав что-то неприязненное по поводу бездельников, от которых нигде нет прохода, краснолицая бабища легко подхватила таз и, шаркая подошвами клеенчатых шлепанцев, скорым шагом удалилась в сторону обеденного зала.

Вот тогда Голубев испугался по-настоящему, осознав, что только что прошелся по самому краю. После необъяснимой смерти Шмыги он побывал на допросе в милиции, поскольку, если не считать секретарши, был последним, кто видел умершего. Ни его, ни секретаршу ни в чем не подозревали; перед смертью Шмыга ни с кем не ссорился и не дрался, никого не распекал и даже, вопреки обыкновению, ничего не ел и не пил — просто не успел. Никто не заподозрил, что начальник производства был отравлен, и у Голубева сложилось совершенно определенное впечатление, что допрашивали его исключительно для галочки, чтобы надлежащим образом оформить бумаги перед сдачей в архив. Милиционеры говорили с ним вполне доброжелательно, но живое воображение Клима Зиновьевича в два счета нарисовало ему картину настоящего допроса — такого, каким он был бы, если бы его в чем-то заподозрили. Там, в кабинете следователя, он дал себе слово на время прекратить свои эксперименты с нетрадиционными добавками к еде и питью.

И вот — таз с хлебом, предназначенным для поминок. С тем самым хлебом, который Клим Зиновьевич лично приобрел в магазине и доставил в столовку на заводском микроавтобусе. С тем самым хлебом, рядом с которым его только что видела повариха. Предположим, он очнулся бы от своего странного забытья чуточку позже, уже после того, как посыпал хлеб содержимым пакетика. И что тогда? Далеко не все в наше время употребляют в пищу хлеб. Кто-то не ест его, блюдя фигуру, а кто-то считает глупым набивать желудок хлебом, находясь в гостях — неважно, свадьба это или поминки, лишь бы кормили даром. Не имеет значения, каково процентное соотношение тех, кто считает, что с хлебом любая еда вкуснее, и тех, кто воротит от него нос. Главное, что через несколько минут после начала поминок люди начали бы умирать пачками прямо за столом — понятное дело, от внезапной остановки сердца, от чего же еще! Когда десяток, а то и два десятка человек практически одновременно на глазах у множества свидетелей отдают концы, такой диагноз не устроит даже того коновала, который его поставил, и даже последний дурак смекнет, что речь идет о странном пищевом отравлении с неизвестными доселе симптомами. Начнутся расспросы — кто что ел, что пил, а чего в рот не брал. И почти сразу выяснится, что выжили только те, кто не притрагивался к хлебу.

Далее, хлеб — не жидкость. Какой-то процент влаги в нем содержится, но для того, чтобы полностью растворить порошок, этого почти наверняка мало. Хлеб отдадут на анализ, обнаружат на нем неизвестное вещество, разложат на компоненты и изучат действие, производимое им на живой организм. Этим будут заниматься эксперты, а дознаватели тем временем станут дотошно допрашивать персонал столовой. Краснолицая повариха вспомнит, что невзрачный мужичонка, присланный с завода помогать в организации поминок, зачем-то вертелся около хлеборезки, и Клим Зиновьевич глазом моргнуть не успеет, как окажется на нарах следственного изолятора. А уж там ему припомнят все — и Шмыгу, и семью Егоровых, и его собственных близких…

Плохо было то, что он решительно не помнил не только, как оказался на кухне, но даже и того, каким образом попал к нему в карман пакетик с ядом. Он вовсе не собирался, выходя из дому, брать яд с собой. Но факты — упрямая вещь: яд-то — вот он, в кармане! Получалось, что здесь, в столовой, Клим Зиновьевич потерял над собой контроль уже не впервые. И кто знает, сколько их было, таких провалов в памяти, и каких чудес он успел еще натворить!

Но хуже всего было другое. Даже теперь, все осознав, разложив по полочкам и запоздало ужаснувшись тому, что могло случиться, Клим Зиновьевич испытывал почти непреодолимое желание высыпать содержимое пакетика в тридцатилитровый бак с поминальной кутьей или в таз с квашеной капустой. Вот это было по-настоящему ужасно. Желание устроить массовое отравление прямо на глазах превращалось в навязчивую идею, с которой становилось все труднее бороться. И, чем больше Клим Зиновьевич уговаривал себя, что этот поступок будет равносилен самоубийству, тем сильнее ему хотелось его совершить.