Андрей Воронин - Инструктор. Первый класс

— Что ж, спасибо за хлопоты, — сказал Клим Зиновьевич. — Извините за беспокойство.

— Да какое там беспокойство! — благодушно отмахнулся Егоров. — Не горюй, Зиновьич. Глядишь, со временем и подыщем тебе что-нибудь подходящее. И потом, сам подумай — ну на кой хрен тебе сдалась эта должность? Ради денег, что ли? Так ты ж теперь мужик одинокий, сам себе голова, на кой тебе лишние бабки? Я тебе, если честно, завидую. Работа — не бей лежачего, ответственности никакой, начальство тебя не трогает, а теперь еще и дома никто мозги не клюет. Это ж не жизнь, а праздник! Тебя нынче и не узнаешь — размордел, повеселел… Не подскажешь, как бы это и мне так устроиться? Может, грибочками поделишься?

Клим Зиновьевич внутренне содрогнулся. До сих пор все, что он слышал от окружающих по поводу смерти жены и дочери, ограничивалось соболезнованиями и сетованиями на превратности жизни. И вот — пожалуйста! То, что сейчас сказал Егоров, являлось шуткой только по форме. На деле же это были вполне конкретные подозрения, и оставалось только гадать, скольким еще людям этот мерзавец успел их высказать — уже безо всяких шуток, на полном серьезе и со свойственной ему крикливой напористостью.

— Зря вы так, Антон Владимирович, — с печальным укором произнес Голубев. — Не надо так говорить. Не ровен час, беду накличете.

— Да ладно тебе, Зиновьич, я ж пошутил! Ну, давай по местам, сейчас звонок дадут!

Задержавшись за разговором с мастером, Клим Зиновьевич занял свое рабочее место одновременно со звонком. Лента конвейера дернулась и пришла в движение. Голубев вскрыл первый в этот день картонный ящик и начал сноровисто выставлять на нее бутылки. Рабочий день, как обычно, начался под мелодичный перезвон пустой стеклотары и мягкий рокот направляющих роликов. Руки Клима Зиновьевича двигались механически, бесконечное множество раз повторяя одни и те же нехитрые, монотонные движения, а мысли были далеко отсюда и текли безостановочно и плавно, как лента конвейера. Миниатюрный конвертик из вощеной бумаги лежал в кармане его комбинезона, но сегодня Голубев не торопился вставить в револьвер судьбы новый боевой патрон. На работу он ехал с твердым намерением поднести миру столичных толстосумов очередной сюрприз. Однако беседа с Егоровым заставила его пересмотреть планы.

Мелкий пакостник и лжец, Егоров судил о людях по себе, видел в них только плохое и в каждом людском поступке искал корыстный умысел или, на худой конец, очередное доказательство чужой глупости. Составленное подобным образом мнение Антона Егорова о том или ином человеке зачастую оказывалось ошибочным, но в данном конкретном случае он, сам того не подозревая, приблизился к истине на опасно малое расстояние.

Вряд ли он был способен сделать правильные выводы из собственной злопыхательской болтовни и тем более найти какие-то доказательства. Но его слова могли быть услышаны кем-то, кому слышать не следовало бы, и привести к очень неприятным последствиям — неприятным, разумеется, для Клима Зиновьевича Голубева.

С этим нужно было что-то делать, и Клим Зиновьевич, пожалуй, знал, что именно. Мастер сам подал ему идею, попросив поделиться грибами, которыми якобы отравились жена и дочь Голубева. Еще месяц назад подобная мысль даже не пришла бы Климу Зиновьевичу в голову, но, отравив своих домашних, он словно переступил какой-то внутренний порог. Конечно, он убивал и прежде, но те убийства были сродни плевку в котел, где варится суп для сотни едоков, и не оказывали на повседневную жизнь Клима Голубева никакого воздействия. Судьбы отравленных им людей никогда не пересекались с его собственной судьбой.

Убив жену и дочь, он впервые взял свою судьбу в собственные руки и изменил жизнь, как ему казалось, к лучшему. Теперь вдруг на горизонте возник Егоров, который норовил все испортить, и Клим Зиновьевич подозревал, что смерть мастера доставит ему не меньшее, а может быть, и большее удовольствие, чем похороны собственной семьи.

К концу смены все было продумано до мелочей. Сегодня «французский» цех, где трудился Голубев, работал во вторую смену — не потому, что работы было много и ее приходилось организовывать в две смены. График работы «французов» диктовали цистерны-виновозы — опять же, не все, а лишь некоторые из них, содержимое которых отчего-то нужно было разлить по бутылкам и отправить на склад сразу же по прибытии. Продолжительность смены часто зависела от количества поступившего сырья; случались дни, когда цех останавливался через пару часов после начала работы, а бывало, что у конвейера приходилось стоять по двенадцать, а то и по четырнадцать часов кряду. Сегодня выдался как раз такой денек, и рабочая смена, начавшись в час пополудни, закончилась в начале второго ночи.