Александр Тамоников - Работа для спецов (Живыми не оставлять)

— А ты уверен, что она есть? Ладно — учтем. Ты возвращайся на свою службу, а у меня еще в Городе дела…

Виктор сидел в кресле напротив раскладушки. Этой ночью уколов он не делал, и Гальянов, очнувшись, медленно приходил в себя. Он осунулся, под глазами обозначились темные круги. Тело Семена Дмитриевича иногда пробивала дрожь, мелко дрожали веки. Наконец он открыл глаза и невидящим взглядом уставился в потолок. Губы ссохлись и потрескались. Кожа на лице приняла мертвый зеленовато-земляной оттенок.

— Ну что, Семен Дмитриевич? Побывал в плену красочных иллюзий? Что молчишь? Не прикидывайся — все ты слышишь и понимаешь.

— Мне… плохо, — еле выдавил из себя Гальянов.

— Разумеется. А ты как хотел? Не все коту масленица. Хочу уверить — дальше будет еще хуже. Привыкай — теперь это одно из твоих постоянных состояний. Если, конечно, не ширнешься вовремя.

Доза, не такая лошадиная, какую я вводил тебе, а, скажем, обычный чек, ненадолго поправит здоровье. А лучше на чилим переходи — меньше затрат и ломка полегче, хотя тебе это не удастся. Героин так просто от себя не отпускает. Тут уж ни хрена не поделаешь. Ты обречен, Гальянов. И должен это знать. Теперь понял, чем ты, вонючка, занимался? А ну вставай, хватит отдыхать.

— Я… не могу, — шепотом проговорил Семен Дмитриевич.

— Сможешь. У меня ты все сможешь.

Виктор подошел к раскладушке, наклонился и рывком сбросил тело пленника на пол. В области сердца вдруг остро кольнуло.

— А ну, падаль, поднимайся! Или я тебя сейчас пинками подниму, дерьмо чиновничье! Ну?

Гальянов оперся дрожащей рукой о пол, попытался встать. После мучительных потуг ему это удалось. Он стоял, широко расставив ноги, и качался, готовый в любую секунду рухнуть.

— Вот так и стой. Адаптируйся.

Гальянов закрыл глаза и, потеряв равновесие, чуть не упал. Виктору пришлось поддержать его.

— Не закрывай глаза. Стой и привыкай.

— Меня тошнит.

— В чем же дело? Обмочиться ты уже обмочился, так что блюй смело — общей картины не испортишь.

— Зачем вы это сделали? Как мне жить теперь?

— Как жить? Жизнью обычного наркомана, как живут тысячи, вовлеченные тобой в этот кошмар. Испытай и ты все прелести.

— Я не хочу быть наркоманом.

— В принципе, все зависит от тебя. Сможешь перебороть зависимость, преодолеть муки синдрома — вернешься к нормальной жизни. Если только можно жить после того, как собственноручно убил собственную дочь. Попробуй — шанс я тебе дам. Считай, что по сравнению с остальными тебе крупно повезло. Я оставляю тебе жизнь. Завтра утром ты уйдешь отсюда, а пока пойдем-ка в подвал. А то от тебя здесь дышать нечем.

Виктор препроводил пленника в подвальное помещение рядом с гаражом, где и запер его.

— Я ухожу. Вот сюда, — Виктор показал на нишу в стене, — я кладу заправленный шприц. Если ты не хочешь быть наркоманом, то хотя бы эти сутки должен удержаться от зелья, как бы хреново тебе ни было. Продержишься — получишь шанс вернуться к жизни. Нет? Значит, обречен. Твоя жизнь в твоих руках.

— Но утром меня точно выпустят?

— Я же сказал — уйдешь. Что еще тебе надо? Только… проживи эти сутки.

Поднимаясь по лестнице, Виктор ощутил повторный приступ боли в сердце. Более острый и продолжительный. На лбу выступили капли пота. Черт, не хватало еще свалиться на лестнице.

Он поднялся в комнату, подошел к окну, распахнул его. Живительный воздух освежил Виктора. Боль притупилась. Взгляд его вдруг остановился на использованном шприце, валявшемся недалеко от окна. Виктор подумал, что надо его выбросить, осторожно нагнулся, боясь вызвать новую волну боли, поднял шприц и сделал взмах рукой.

Боль пудовой гирей ударила его в грудь. В глазах потемнело, стены зашатались. Дыхание прочно перехватило. Теряя сознание от удушья, Виктор рухнул на пол. Еще какое-то время он хрипел, в уголках рта пузырилась белая пена. Сделав несколько конвульсивных движений, тело его затихло, неестественно вытянувшись.

Резкий порыв ветра бросил через открытое окно охапку разноцветных листьев, но Виктору Кротову почувствовать прикосновение осени было уже не суждено, он умер. Господь, видно, не мог допустить, чтобы он совершил самый тяжкий грех — грех самоубийства.

Оставшись один, Гальянов забился в угол. Его наконец вырвало. Все тело отчаянно дрожало, хотя в подвале было довольно тепло. Он пытался думать. Мысли сбивались, прыгали из стороны в сторону, но Гальянов заставлял их собраться, чтобы как-то осмыслить свое положение.