Александр Золотько - Зубы Дракона

Этот номер у Дракона не пройдет. Абсолютно не пройдет. Никогда. Сегодня они расскажут ему обо всем. Зачем все это затевалось. И я пойму. И смогу что-то делать. Или наоборот, пойму, что бороться бессмысленно, и ничего у меня не получится.

За час до ужина к Шатову заглянул Дмитрий Петрович.

– Привет, – сказал Шатов.

– Добрый вечер, – Дмитрий Петрович сел в кресло, не забыв, как всегда, поддернуть отутюженные кремовые брюки.

– Зачем пожаловали? – спросил Шатов.

– Не поверите: поговорить.

– Не поверю.

– И, тем не менее…

– О детках, которых вы отсеваете, поговорить хотите? – спросил Шатов.

– Мы отсеваем? – приподнял удивленно брови Дмитрий Петрович, и в складках его лица змеей скользнула улыбка.

– Вы, мне сказала Светлана… Или у меня снова галлюцинации?

– Нет, это пока не галлюцинации. Это пока реальность, – Дмитрий Петрович поправил воротник рубахи. – Но этих детей отсеваем не мы…

– Другие дети? Варвары? Кто?

– Вы, – ответил Дмитрий Петрович, – не лично вы, Евгений Сергеевич Шатов, а вы – люди. Общество. Человечество.

– Вы произнесли это слово, как ругательство.

– А это и есть ругательство, – губы Дмитрия Петровича презрительно чмокнули. – Принадлежностью к этому ругательству нечего гордится…

– Когда я слышу слово «человечество», моя рука тянется к пистолету, – негромко сказал Шатов.

– Вот именно. Только не к пистолету. И ваш Геббельс, которого вы так к месту перефразировали, тоже был частью человечества.

– Вы не хотите, чтобы вас сравнивали с нацистами?

– А почему меня это сравнение должно радовать? – Дмитрий Петрович скрестил руки на груди. – Вы обвиняете меня… нас, в том, что делаете вы сами.

– Я не убиваю детей!

– Знаю, вы даже пытаетесь мешать, когда их убивают другие.

Шатов вздрогнул.

– Только деток, которых вы так пожалели, мы ведь подбираем на улице, среди отбросов. И не мы их туда вышвырнули, уважаемый Евгений Сергеевич. Не мы. И не всех мы успеваем подобрать, чтобы вылечить и дать еще один шанс…

– Прежде чем их убить, – почти выкрикнул Шатов.

– Прежде чем их убить. Только заметьте, мы уничтожаем гораздо меньшее количество, чем могло бы погибнуть без нашего участия. И те картины, которые вас так поразили, написаны именно теми, кого мы нашли среди отбросов. Так что, это вы их хотели уничтожить, а мы их спасли.

– Вы путаете…

– Это я путаю? – удивление Дмитрия Петровича было искренним. – Это вы что-то путаете. Вам нужно повесить бирочку на все, и чтобы эта бирочка соответствовала вашему видению. Чтобы она подтверждала ваш гуманизм. Давайте по другому.

Дмитрий Петрович, легонько хлопнул себя ладонью по колену:

– Предположим, что мы нашли способ выявлять среди отбросов вашего человечества гениев с первой попытки. И у нас отпала бы необходимость отсеивать шлак. Предположили?

Шатов почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой. Вот ты куда клонишь, дедуля. Хочешь, чтобы я признал вас гуманистами? А хрен тебе, потому, что… И бессилие. Ему нечего возразить.

– Если бы мы просто извлекли из мусорок и свалок почти три тысячи одаренных детей, дали им образование, развили их таланты? Кем бы мы были? Кем, Евгений Сергеевич? Убийцами? Мерзавцами, которые спасли только три тысячи, а не больше?

– Почему сытый ублюдок, сунувший детскому дому подачку – мешок муки или сахара, а зажравшийся чиновник, наконец выделивший интернату компьютер, становятся героями, а мы вдруг выглядим преступниками в ваших просвещенных очах?

Дмитрий Петрович уже смеялся, глядя в лицо Шатова, смеялся искренне и зло.

– Звезды приезжают в детский дом, чтобы спеть и оставить деткам свои плакаты – да здравствует звезда!

– Но вы же убиваете!

– А убить, или оставить умирать по вашему уголовному кодексу – одно и то же. Преступное бездействие. Мы за все время отсеяли около пяти тысяч детей, – Дмитрий Петрович увидел, как дернулась щека Шатова, поднял руку, – пять тысяч. Своим действием мы уничтожили пять тысяч детей. За десять лет. А сколько вы своим бездействием уничтожили детей? Сто тысяч? Двести? Миллион? А сколько талантов захлебнулось в той грязи, в которую вы их толкнули? Вы считали?

Шатов сжал кулаки, потом с усилием разжал пальцы и провел по лицу, нащупывая шрам. Что он может возразить? Ничего. Пустота. Ничего, кроме мерзкого ощущения правоты Дмитрия Петровича. Правота эта была преступной, порочной, кровавой и грязной, но возразить ему было нечего.