Александр Бушков - Второе восстание Спартака

Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби – пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.

Зачем он сюда приперся? Детство – да какое там детство: юность! – осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.

Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...

Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь – мнимая величина.

– Я почему-то так и думала, что ты здесь. Как узнала, что вернулся...

Он отпустил дощечку, та звонко щелкнула по раме, и оглянулся. Почему-то ничуть не удивился.

Все такая же, совсем не изменилась. Длинные белокурые волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки, бледная, чуть ли не прозрачная кожа, голубые глазищи-омуты, а губы – чуть припухлые, розовые, мягкие (он помнил) и шершавые, а угадывающаяся под пальтишком грудь... Господи, какая у нее грудь...

Стоит, прислонившись плечиком к косяку. И смело смотрит прямо в глаза Спартаку.

– Наташка...

– Только ничего не надо говорить, – быстро сказала она. От косяка отлипла, пересекла чердак, зачем-то выглянула в окно, стараясь держать дистанцию. Повернулась, по-прежнему не глядя ему в глаза.

– Натка...

«Черт, веду себя, как малолетка...»

– Злишься? – спросила она.

Спартак собрался с мыслями и как можно равнодушнее пожал плечами:

– Да с чего?

– Тебе никто не доложил?

– О чем?

– Думаешь, я поверю, что ты не знаешь?

– Я много знаю, а тебя интересует что-то конкретно?

– Ты дурак?

Совсем как в детской игре, где позволяется разговаривать только вопросительными предложениями.

И Спартак проиграл, сдался, вздохнул утвердительно:

– Дурак. Знаю. Доложили.

Она наконец посмотрела ему в глаза. Но лучше б не делала этого: глаза ее были холодные, пустые. И бледно-голубые, как зимнее небо. Она потупилась и сказала жестко:

– Это жизнь, Спартак. Я не могу ютиться в одной комнате с родителями. И у тебя мама и сестра... А Юр... а у моего мужа трехкомнатная квартира. Он хорошо зарабатывает. Он твердо стоит на ногах...

Она осеклась, а Спартак смотрел на нее и недоумевал. Он не мог разобраться в собственных ощущениях. Нет, он по-прежнему любил Наташку, хотел ее, знал, что с ней ему будет хорошо так, как ни с одной другой женщиной... Однако, по большому счету, трепет и нежность, желание защитить и оградить подругу жизни куда-то ушли.

Дрянь.

Предательница.

Война. Война изменила его, заставила повзрослеть раньше времени, вот в чем дело.

Она вдруг опять вскинула на него пронзительные глазищи, сказала просто:

– Твоя мама пригласила нас к вам на Новый год. Обоих. Ты... ты позволишь прийти?

– А у него что, места в квартире не хватает? – желчно спросил Спартак.

– Ты против?

И посмотрела исподлобья, смущенно, беззащитно... как обычно смотрела, если что-нибудь очень-очень хотела.

Опять «вопрос – вопрос». И опять Спартак проиграл, сдался:

– Да приходите, чего уж...

Ему и в самом деле захотелось посмотреть на того, кого предпочла Натка. Просто посмотреть. Мы ж ведь интеллигентные люди, морды квасить друг другу из-за бабы не будем...

– Спасибо.

«А про фронт не спрашивает, – холодно отметил Спартак. – Не интересуется, не ранен ли я...» И спросил с ехидцей, просто чтобы не молчать:

– И кто ж он таков? Полярник? Стахановец?.. Или, может, летчик?

– Нет, – отрезала она. – Я... я зря сюда пришла. Думала, что... В общем, прости.

Повернулась и вышла, не прощаясь. Застучали по лестнице каблучки. Спартак опять остался один.