Андрей Дышев - Черный тюльпан

– Я хочу выяснить, кто теперь крутится вместо Алексеева и Вольского, – ответил я.

Локтеву мой ответ не понравился. Он хмыкнул, опустил глаза, стал тарабанить пальцами по пачке сигарет.

– Значит, ты по-прежнему уверен, что среди нас кто-то занимается контрабандой?.. М-да!.. А меня случайно ты не подозреваешь?

Я промолчал. Доводы у Локтева исчерпались. Он сопел и пытался вытрясти из чайника последние капли.

– Ну хорошо, – сказал он примирительно. – Найдешь ты людей, которые завязаны на наркотиках. А дальше что?

– А дальше я выйду на тех, кто их скупает в Москве.

– И что? Пойдешь в милицию?

– Нет, я предпочитаю работать в одиночку.

– Кирилл, ты смешон. Не строй из себя Робин Гуда или графа Монте-Кристо. Мне будет жалко тебя потерять. Нас, кто служил в кундузском полку, и без того мало осталось. Ты хочешь денег? Или славы? Или ты борец за справедливость?

– Нет, все проще, Володя. Я хочу отомстить.

– Боюсь, что не смогу тебе помочь. Если я и хочу отомстить, то не им.

– Я знаю это и ничего у тебя не прошу, кроме одного.

– Ты хочешь, чтобы я доверил тебе командовать людьми?

– Да.

– Могу предложить тебе должность у нас в штабе. Пойдешь на узел связи?

– В штабе я служить не буду.

– Там ты сможешь прослушивать все телефонные разговоры. Может быть, и контролировать почту.

Я заметил на губах Локтева усмешку. Он словно проверял меня.

– Мне кажется, – сказал я, – что мы торгуемся. Ты напрасно мучаешься. Пусть совесть твоя будет спокойна. Ведь ты мог ни о чем не знать.

– Да, – задумчиво произнес Локтев и покачал головой, словно хотел сказать, что благодарен мне за эту подсказку, но она все же не принесла облегчения. – Да, мог не знать. Но вся беда в том, что знаю.

– Это мое дело, пойми же ты! Мое личное, персональное, глубоко интимное! Считай, что здесь замешана баба, что я не хочу чьей-либо помощи и соучастия!

– Врешь ты все, – устало ответил Локтев. – Ты просто жалеешь меня и пытаешься убедить в том, во что сам не веришь.

Он вдруг в ярости сжал в кулаке полупустую пачку сигарет и швырнул ее под себя.

– Появился ты на мою голову! – сквозь зубы произнес он. – И лезешь со своими дурацкими утешениями. Я не боюсь их, понял?! Я никогда никого не боялся, и ты это хорошо знаешь! Ты помнишь апрель восемьдесят четвертого, Панджшер? А южный спуск с Саланга, когда на нас сверху ссали пулеметным огнем и сожгли полколонны? Ты помнишь, как вся рота лизала пыль и не могла оторвать морды от асфальта? Ты помнишь, сколько нас осталось?.. И было бы еще меньше, – добавил он тише, – если бы ты не вытащил меня из-под обстрела.

Все, подумал я. Нет больше Володьки Локтева, того лихого и отважного ротного, который в апреле восемьдесят четвертого на южном спуске с Саланга показывал чудеса храбрости, который вывел остатки роты из огненного мешка, боевой машиной пехоты расчистив дорогу от полыхающих бэтээров и «КамАЗов». Звание Героя ему не утвердили только по той причине, что у него был выговор по партийной линии. Полк в знак протеста написал петицию в ЦК КПСС. Скандал был невиданный. Из Москвы и округа нагрянули комиссии, холеные, лоснящиеся от чистоты и выбритости полковники и генералы орали на почерневших от войны, завшивленных от жары и грязи, в пропыленных до белизны «хэбэ» офицеров и солдат, стыдили, угрожали им какими-то смешными по сравнению со смертью выговорами, а потом возвращались ближе к Кремлю и вешали себе на грудь новые ордена. Нет больше Володьки Локтева. Тот, воин от бога, остался где-то в Афгане, в копоти, пыли и зное, наполненном ревом боевых машин и рокотом «вертушек». А полковник, сидящий сейчас передо мной, был всего лишь его искаженной копией, носящей те же имя и фамилию; ему нечем было доказать свое мужество, кроме как воспоминанием о прошлом.

Я встал из-за стола. Локтев, не поднимая головы, рявкнул:

– Сядь, я тебя еще не отпустил!

Он уже разговаривал со мной как с подчиненным. Я ждал, когда он поднимет глаза. Локтев тарабанил пальцами по столу. На глубоких смуглых, почти черных, залысинах блестели крупные капли пота. Он чуть дернул головой, глянул на меня исподлобья. Мне было его жалко, точнее, того юного ротного, который не боялся смерти только потому, что слишком мало с ней встречался и безоглядно верил в свое бессмертие.

Локтев все понял по моему взгляду. Он провел ладонью по седеющим волосам, зачесывая их назад, и глухо произнес:

– Прости…

Мы возвращались к машине молча.

На следующий день он подготовил мне предписание в приграничный полк, сам позвонил его командиру и попросил, чтобы тот поставил меня на должность старшины разведроты. Перед отъездом он подарил мне трофейную финку с тяжелой эбонитовой ручкой, обтянутой кожей и украшенной медными кольцами, и лезвием длиной почти в две ладони.