Андрей Дышев - Моя любимая дура

– Надо состричь ногти, – пробормотала она. – Я давно собиралась. Они у меня как ножи… Прости, милый, пожалуйста!

За окном окончательно стемнело. Начал завывать ветер.

– Метель, – произнес Альбинос. – Это хорошо. На склоны нанесет много снега. И тебе будет легче.

– Легче учиться? – уточнил я, подливая себе чая.

– Нет, я говорю не о технике катания на сноуборде. Тут другое… Ты должен попытаться понять меня…

– А разве это так трудно?

– Многим не хватает на это целой жизни. Многим – ума. Кому-то – смелости… Я еще не знаю твоих способностей.

Лера принесла плед и накрыла им плечи Альбиноса.

– Если идет снег, значит, опустится температура? – спросила она его.

– Не обязательно. Иногда снег является предвестником теплой погоды. Но даже если похолодает, то всегда можно согреться огнем.

– Огонь – это так опасно, – отозвалась Лера и, как собака, села у ног Альбиноса.

– Осталось немного, – ответил Альбинос.

– Это так кажется, – мягко возразила Лера. – Ты уже так говорил. Но нет конца и края…

– Помолчи!

Я прихлебывал чай, тщетно пытаясь понять, о чем говорили мои спасители.

– Может быть, ты дашь мне несколько уроков уже сейчас? – попросил я. – Чем двор хуже трассы?

– Потерпишь до завтра, – отрезал Альбинос. – Тебе надо выспаться. У тебя лицо зеленое.

Он встал из-за стола, недвусмысленно давая понять, что пора и честь знать. Мне пришлось тоже подняться.

– Лера проводит тебя в твою комнату, – сказал он, подошел к окну и встал рядом с ним, глядя в ночь.

Мы с Лерой вышли в коридор. Я почувствовал легкое движение холодного воздуха – наверное, где-то была открыта форточка. Света от двух медных «факелов» для всего коридора явно не хватало. С трудом можно было разглядеть темные двери с медными фигурками. Теперь я понял, почему комнаты были обозначены не цифрами.

– А тебе здесь не страшно одной? – спросил я.

– Одной? – удивилась Лера и пошла впереди меня в самую мрачную часть коридора. – А с чего ты взял, что я здесь бываю одна?

– Так, подумалось, что вдруг ему надо будет куда-то уйти… Значит, вы живете здесь вдвоем?

Лера не ответила. Она остановилась напротив двери, на которой с превеликим трудом можно было разглядеть фигурку птички.

– Вот твоя комната, – сказала она, но не открыла дверь и не показала мне кровать, как следовало бы поступить хозяйке дома. Мне показалось, что Лера боится остаться там со мной наедине. Она уже повернулась, чтобы уйти, как я взял ее за руку.

– Спасибо за комбинезон. Мне он очень понравился. Я полдня сегодня переживал, что не увижу тебя больше и не смогу вернуть тебе долг. Значит, я должен тебе за комбинезон плюс сто долларов, которые ты дала мне в баре, и еще плюс тысячу евро…

– Какую тысячу евро? – удивилась Лера, как мне показалось, не слишком убедительно.

– Что значит – какую? – пожал я плечами. – Которую ты положила мне в карман.

– Я ничего тебе не клала.

– Ничего?

– Нет, ничего. Откуда у меня евро?

Я махнул рукой, мол, прости чудака, несу пургу, потому как голова еще болит, да и феназепам этот…

– Действительно, откуда у тебя может быть европейская валюта? – пробормотал я и взялся за тяжелую и холодную дверную ручку. – Это она французам нужна. Или, скажем, немцам…

Мы оба рассмеялись. Смех получился ужасный, словно мы одновременно подавились едой и кто-то принялся стучать кулаком по нашим спинам. Лера повернулась и пошла по коридору. Я продолжал стоять на месте и держаться за ручку. Лера обернулась.

– Чего стоишь? Иди!

– Иду, иду!

Моя комната была узкой, без окна. Лампочка, висящая у самого потолка на голом проводе, давала оскорбительно мало света. Большую часть комнаты занимали поставленные друг на друга столы, табуретки; в углах пылились скрученные в рулоны какие-то плакаты и наглядные пособия, похожие на трофейные знамена. На полу стояли кривые стопки потрепанных книжек и тетрадей. У самой двери меня ждала заправленная казенным одеялом койка. Я сел на нее, покачался под скрип пружин… Очень любопытная парочка. Очень любопытная…

Спать не хотелось, только одна мысль о сне вызывала страх и отвращение, будто мне предстояло умереть и до самого утра не подавать признаков жизни. Я встал и принялся бродить по комнате. Нечаянно задел ногой стопку мятых тетрадок. Поднял несколько штук. В уголке каждой был наклеен бумажный квадратик с отпечатанными на нем фамилией и именем. «Лышенко Лена», «Шемеров Вова», «Дацык Алена»… Я открыл одну из них. Сначала мне показалось, что тетрадные листы исчерканы и изодраны бессмысленными каракулями. Но нет, это такой почерк. Очень плохой почерк, едва можно разобрать буквы. Слова идут вкось и вкривь, проваливаясь под строчку, взлетая над ней, наезжая на край листа и сваливаясь куда-то вниз… «Я человек. Я человек. Я человек. Я человек. Я человек…» Я перевернул измочаленную шариковой ручкой страницу. На второй то же самое, тот же бесконечный ряд самоубеждения: «Я человек». И на третьей странице, и на четвертой… Я раскрыл другую тетрадку. То же самое. Почерк еще более ужасный, мелкий, рваный, словно смятая, спутанная колючая проволока. «Я человек. Я человек. Я человек…» Десятки, сотни, тысячи тетрадных листов, исписанных одной и той же фразой… Я только на мгновение представил себе обиженного богом ребенка, склонившегося над тетрадкой и выводящего своими неповоротливыми пальцами малопонятные ему слова, наполненные самым смелым и сильным утверждением. Сколько в каждом движении руки было невысказанной, неосмысленной жажды быть таким же, как все на земле!