Мы поднялись на ледовый балкон, откуда несколько минут назад вся группа милейших людей разбежалась в разные стороны и по разным мотивам. Глушков, стоя на коленях, ел снег. Шапочка-менингитка валялась рядом, напоминая вспоротый и ополовиненный детский мячик. Мэд стояла в стороне, скрестив руки на груди, и с брезгливым видом смотрела на неприметного героя.
– Что, тараканы? – громко говорил Тенгиз, прохаживаясь по вытоптанной площадке. – Совсем соображение потеряли от счастья? Куда это вы от нас бежать вздумали? Кому вы здесь, кроме как нам, нужны? – Он повернулся ко мне и сунул под нос полуобгоревшую гильзу сигнального патрона. – Я тебя спрашиваю, переводчик! Ты поджег эту хреновину?.. А ты, ожившая мумия вермахта? Фронтовую молодость вспомнить захотел?.. А ну, всем надеть рюкзаки! В одну шеренгу становись! Сейчас проведем миссию примирения!
– Остановись, Тенгиз! – сказал Бэл, все это время безмолвно наблюдавший за нами. – Ночевать будем здесь. Вертолеты этот участок отработали и здесь больше не появятся. Не будем искать приключений на свою задницу.
Мы снова кинули рюкзаки на снег. Кажется, на сегодня все.
* * *
Лучше было бы вырубить во льду глубокую нишу, постелить палатку на снег, а на нее – кариматы. В пещере намного теплее и уютнее, чем в палатке, но Тенгиз, два раза тюкнув айсбайлем по ледовой стене, покачал головой и сказал, что рано еще ему могилу для себя рыть.
– Ставь палатку, а не болтай! – сказал он мне.
Для палатки балкон оказался маловат, две растяжки не на чем было закрепить, и пришлось один край палатки обложить снежными «кирпичами», которые мы с Гельмутом нарезали маленькой лопаткой. Мэд под руководством Бэла тем временем разожгла примус и разогрела рис с мясом.
Ужин прошел при гробовом молчании. Тенгиз и Бэл отложили себе каши в пластиковые тарелки и, поднявшись на несколько метров выше, расположились на каменной площадке. Они сидели, свесив ноги вниз, и поглядывали за нами.
Глушков все еще не пришел в себя и от еды отказался. Он мне сказал, что не чувствует пальцев ног. Когда я стащил с него ботинки, то выяснил, что обувь все же немного маловата ему и из-за этого кончики пальцев слегка «прихватило». Я стал растирать ему ноги, но это мало помогло. В моей походной аптечке, к счастью, были ампулы трентала и компламина, но они оказались замерзшими.
– Сунь в рот, – сказал я Глушкову, протягивая ему две ампулки, похожие на сосульки.
– Что это? Зачем? – вяло спросил он и, покачав головой, стал укладываться в спальный мешок. – Не хочу. Отстань от меня…
– Ты дурак, парень, – сказал я и тряхнул Глушкова за плечо. – В лучшем случае потеряешь пальцы. Тебе обязательно надо сделать укол.
Тенгиз, прохаживаясь у входа в палатку, заглядывал внутрь и прислушивался к нашему разговору. Мэд сидела рядом со мной, пила маленькими глотками кофе и смотрела на малиновую вершину Эльбруса. Темно-синяя тень быстро подбиралась к ней и гасила еще полыхающий огонь, словно море заливало лавовый язык.
– Только не разгрызи, как леденцы, – предупредил я Глушкова, когда все-таки уговорил его, и он сунул за щеку ампулы. Мэд, зная, что Глушков не поймет ее, сказала, не отрывая губ от края чашки:
– Ты возишься с ним, как с маленьким ребенком.
– Это мой долг, – ответил я.
– Сейчас ты не начальник спасательного отряда, – тотчас возразила она, – а заложник.
Мне было тяжело дискутировать с Мэд по-немецки, и я предпочел молчание, хоть оно и было знаком согласия.
– Не надо брать в голову дурака, – сказал Гельмут, пристраиваясь вместе со своим спальником рядом с Глушковым. – Утро имеет больше мудрости, чем вечер. Спокойной ночи!
Понахватался русских поговорок, но правильно их произнести не может, – подумал я, кивком желая Гельмуту без нервных потрясений дожить до утра.
Глушков уснул с ампулами во рту, и мне пришлось зажать ему нос. Мэд следила за тем, как я вскрываю упаковку шприца, устанавливаю иглу, набираю лекарство.
– Он завтра сможет идти? – спросила она.
– Думаю, да, – ответил я.
Игла с трудом пробила толстый пуховик и достала до плеча. Глушков, не открывая глаз, поморщился. Я смотрел на его измученное, с синими тенями лицо, и чувствовал, что жалость к нему сдавливает мое сердце. Такие люди, как Глушков, – вечные неудачники, и осознание своей беспомощности перед ликом судьбы порождает в душе неимоверное количество комплексов, которые способствуют новым неудачам, ввергая несчастного в замкнутый круг. Он не умеет нравиться, не умеет подать себя, убедить окружающих в своих замечательных качествах, и потому обречен на второстепенные роли, и потому беден, сер и скучен. Он пытается совершать сильные поступки, но они часто превращаются в нелепый порыв, в котором глупости намного больше, чем силы, и он опять упрекает себя за ошибки. Он считает себя намного хуже других и все грехи человечества принимает на свой адрес, хотя, может быть, намного честнее, порядочнее иных, но этого никто не замечает, и никто не нуждается в его качествах.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу