Александр Золотько - Почерк дракона

Нужно идти. Как все перемешалось! Арсений Ильич, Вася, публичный дом, Костя Шкир…

«Гиппократ» – это круто. Это слишком круто для него. И даже Арсений Ильич не сможет его заставить пойти туда, на верную смерть.

Или не на верную смерть?

Завтра ему снова позвонит Арсений. Он узнает о случае с Васей и поинтересуется, зачем туда бросился Шатов. Зачем? Шатов вначале действует, а только потом думает. Как позавчера, в редакции. И чуть не попался так же, как и тогда.

Думать нужно. Если хочешь выжить – думай.

В милицию придется идти все равно. Нужно будет с самого утра попасть к Грише Пащенко. Может быть, хоть он прояснит некоторые моменты.

Восемь покойников. Мать вашу так. Восемь. А кто сказал, что Арсения Ильича интересуют все восемь? Может быть, его интересует только один? Тогда это вряд ли Фроленков, о нем уже информация более-менее получена. Более-менее. Скорее менее, чем более.

Может, все-таки Башкиров?

Или кто-то из тех, о ком Шатов еще ничего не узнал? Шпигели? Или химик, Чупин? Кто из них? Или все-таки все восемь.

Шатов остановился, недоуменно огляделся по сторонам. Куда это он забрел?

Смешно. Уходя от Виты, он специально не смотрел ни на дома, ни на названия улицы. В машине был погружен в свои мысли. И все же пришел к ней.

Судьба.

Его судьба или ее? Или обоих?

Прежде чем заходить в дом, нужно решить, что делать дальше. Или все-таки не заходить?

Завтра нужно будет пойти… Так, стоп. Не нужно тыкаться вслепую. Попытаемся быть логичными.

Сегодня они его проворонили. Спасибо Арсению Ильичу, информация о сегодняшних его контактах ни к Васе, ни к кому другому не попала. Вася мог или еще сможет сдать им список интересующих его лиц.

После нынешнего разговора с Васей тот должен был проникнуться мыслью, что Шатов в «Гиппократ» не полезет. А это значит, что…

Ну, не хочется ему идти в клинику. Ему вообще ничего не хочется делать. Ему хочется просто жить. Хочется проснуться утром и понять, что все позади. Или, еще лучше, что ничего вообще не было. Просто не было.

А проснуться хочется обязательно рядом с Витой. Обязательно.

Но он великолепно понимает, что все равно завтра придется делать то, что прикажет ему Арсений Ильич. Все равно. Так, может, подождать, что именно ему прикажет хозяин? И это позволит понять, чего хозяин хочет?

Шатов достал из кармана ключ. Покрутил его в руке. И остановился. Он забыл этаж.

Так и должно было случиться. С ним всегда именно так и происходит. Он забыл ее этаж. Третий или четвертый? Нельзя же ходить по квартирам и тыкать в дверь ключом. Что же делать?

Ехать на проспект Индустрии. А потом искать ее в аптеке? Она сказала прийти сюда.

Шатов вошел в подъезд. Медленно поднялся на второй этаж, прислушиваясь к своим ощущениям. Запах? Он помнил только, как пахнет ее тело – легкий запах сирени. Что еще? Что?

Свет горит только на первом этаже. На остальных – полумрак. Он не обратил внимания ни на цвет двери, ни на номер квартиры.

Третий этаж. Не здесь. Или все-таки эта дверь? Однокомнатной квартиры. Прямо. Или нет?

Ну, нельзя же быть таким идиотом. Нельзя. В него стреляли? Ну и что? Он убегал сквозь ночь? Ну и пожалуйста, только это не дает ему права забыть…

На лестнице четвертого этажа кто-то сидел. Прямо на ступеньках. Шатов вздрогнул. Потом присмотрелся и сел рядом.

– Извини, – сказал Шатов, – я забыл номер квартиры. Но я пришел. Хочешь, я открою замок?

– Не сможешь, Евгений Шатов, – жалобным голосом сказала Вита и прижалась лицом к его плечу.

– Ты уже сменила замок?

– Я дура, – заплакала Вита, – я в темноте спутала и отдала тебе ключ от аптеки. Я так испугалась, что ты не сможешь открыть дверь…

– Ты бы так и сидела? До утра? – комок подступил к горлу.

– Не знаю. Я когда поняла, что… Я ничего не соображала. Я просто хотела тебя дождаться. Правда, я дура?

– Никто, слышишь – никто, – Шатов осторожно поцеловал Виту в солоноватые от слез губы, – никто не смеет называть мою любимую женщину дурой. Никто и никогда.

– Даже твоя любимая женщина? – еле слышно спросила Вита.

– Она – в первую очередь. И дай мне, пожалуйста, ключ.

Проснувшись, Шатов не стал открывать глаза. Опущенные веки отгораживали его от реальности, от необходимости принимать решения и от необходимости выполнять приказы. В детстве он точно также любил лежать по утрам до тех пор, пока к кровати не подходила мама.

И это было необыкновенно приятно. Мама иногда осторожно касалась его щеки, а иногда будила его строгим голосом, но всегда, каждый раз его сердце сладко замирало, в предвкушении.