Валерий Рощин: Подвиг разведчика

— Так вы не медсестра?.. А мы думали… — уважительно воззрился на молоденькую собеседницу Лагутин.

— Нет, я врач. Хирург… И командирована сюда тоже из Санкт-Петербурга. Более того, мы даже летели с вами в Грозный на одном военно-транспортном самолете, — размышляя о чем-то другом, мимоходом поведала она.

— Значит, вам сам бог велел замолвить о нашем капитане словечко. Так ведь, девушка? — жалостливо намекнул старшина.

— Дело не в нашем землячестве… — задумчиво прошептала она и, повернувшись, решительно направилась в одноэтажное здание госпиталя.

А немногим позже — приблизительно через пару часов, Лагутин с Ниязовым проводили своего командира в неблизкий путь. Доехали вместе с лежащим на носилках Константином до аэродрома, помогли аккуратно занести его в чрево Ан-26, пожали ослабевшую ладонь, да пристроили неподалеку сумки с личными вещами и целым пудом свежайших фруктов.

Носилки висели на четырех нейлоновых ремнях, прикрепленных специальными приспособлениями к потолку и полу грузовой кабины транспортника. Жестковатое, узкое ложе слегка покачивалось, когда лайнер нырял в воздушные ямы, убаюкивая и дозволяя на короткое время позабыть о ноющей, невыносимой боли под правым коленом. Молодая врач, сопровождавшая Ярового и еще одного «тяжелого», почти не отходила от раненных. Может быть потому, что рядовой спецназовец спокойно спал под воздействием обезболивающих и успокаивающих препаратов или же по какой-то другой причине, но с особым вниманием и заботой девушка следила именно за состоянием подопечного офицера. И когда лицо того покрывалось бледностью, да мельчайшими капельками пота, молча снаряжала шприц, делала очередной укол и осторожно обтирала влажным тампоном лицо, шею, руки…

Иногда он тоже проваливался в сонную бездну. Но не надолго — на несколько минут. А когда сонливость со слабостью отступали, вспоминал последний бой или смотрел на нее — свою милую спасительницу…

Внешность очаровательной девушки отчего-то казалась капитану знакомой. Еще там — на склоне, увидев над собой ее лицо, он подумал: где-то они уже встречались. То ли это было наваждением, вызванным контузией и болевым шоком, то ли и вправду пути их когда-то в этой жизни случайно пересеклись. Говорить Костя мог, однако слух возвращался медленно — даже гул работавших за круглыми иллюминаторами мощных двигателей не прорывался к сознанию в полной мере.

Слух… Потеря слуха явилась для него не меньшей трагедией, чем угроза лишиться правой ноги. Когда-то Яровой окончил музыкальную школу и без проблем поступил в училище по классу фортепиано. Так и стал бы, наверное, профессиональным музыкантом — преподаватели в один голос сватали в консерваторию, прочили великолепную карьеру, ведь к восемнадцати он легко и виртуозно играл почти на всем, что мало-мальски издавало звуки. А одаренный юноша в одночасье решил по-своему: подал документы в десантное училище, да отбыл из северной столицы, не простившись и поставив крест на своем таланте. Играть меж тем продолжал и любил, а теперь же и это пристрастие в одночасье оказалось под вопросом…

Чтобы отвлечься от боли и тягостных раздумий о будущем, он стал еще пристальнее рассматривать привлекательную спутницу. В эту минуту девушка возилась с медикаментами и системой, установленной в двух шагах от Кости — у носилок рядового бойца «Шторма» и не подмечала внимательного взгляда. Она была чуть выше среднего роста; длинные темные волосы облегали аккуратненькую головку, образуя на затылке этакое упругое блестящее сплетение. Открытое лицо с приятными, правильными чертами выражало мягкость, доброту, сострадание. Красивые руки управлялись со склянками, упаковками и прочими причиндалами легко и привычно, словно их хозяйка занималась врачеванием многие десятилетия. Еще в госпитале Косте довелось услышать резкий диалог меж этой отчаянной барышней и тамошним начальником медицинской службы, за коим давненько утвердилась репутация пьяницы, мясника и посредственного фельдшера. Диалог сумел прорваться до слуха капитана, потому как сплошь состоял из крика — упорная девица, не взирая на ранги, чихвостила пожилого подполковника. Тому вменялись и нерешительность, и промедление, и масса других профессиональных огрехов. К концу эмоционального женского монолога тот готов был пойти на любые уступки, лишь бы она поскорее угомонилась и не выносила суть разногласий из госпитальной «избы». Когда вопрос об отправке двух «тяжелых» в Питер решился положительно, девушка отрезала: «И не вздумайте посылать сопровождающими неумелых, ленивых медсестер! Сама полечу! А потом вернусь тем же рейсом…»