Михаил Серегин - Святое дело

– Короче, мужики, давайте сделаем так, – вздохнул Бача, поднялся с корточек и отшвырнул прутик в кусты. – Нечего ментов радовать. Я думаю, вы и без ментов можете все разрулить.

Авторитеты сразу насупились. Проблема была в том, что увести пацанов с этого «Куликова поля» было непросто, и тот, кто это сделает первым, станет как бы проигравшим.

– А чтобы вам, серьезным людям, челюсти друг дружке не крушить, держите.

Бача вытащил из кармана колоду карт, с треском вскрыл упаковку и протянул ее священнику.

– Проверишь, батя?

Отец Василий задумчиво принял колоду и вдруг усмехнулся возникшей внезапной ассоциации: Челубей и Пересвет, решая, чья армия круче, режутся в чистом поле в преферанс. Впрочем, нет, это чересчур интеллектуально, лучше в «дурака».

– В очко? – предложил Равилю Сема.

– Идет. Три партии, – кивнул тот.

Две огромные, обсевшие оба склона оврага «армии» напряженно и несколько недоуменно наблюдали за этой странной «дуэлью». Бачуринский шофер убрал водку и закуску, аккуратно свернул газетку и еще раз протер капот. Равиль и Сема встали по две стороны капота, и действо началось.

Первую партию выиграл Равиль. Один из его «нукеров» поднял кулак вверх, дабы слободские поняли, что «наши» наверху. Левый край оврага отозвался сдержанным гудением.

Затем очко выпало Семе, и тогда уже один из его шестерок поднял руку вверх и помахал, мол, «не переживайте, пацаны, все нормалек!»

Но когда в последней, самой напряженной партии выиграл Равиль, Сема помрачнел и насупился.

– Пошли, – резко повернулся он к своим шестеркам и стремительным шагом пошел прочь.

Равиль, видя такое дело, встревожился и так же быстро отправился к своим. Но все обошлось: как только Сема дошел до склона, шанхайские парни начали собираться вокруг него, а вскоре нестройной толпой повалили вверх по склону. Видно, у Семы хватило ума принять проигрыш.

Священник облегченно вздохнул. Это был самый лучший вариант, какой только можно было придумать. Потому что шанхайские, понимая, что проигрыш в очко – это еще не поражение в бою, наверняка не станут делать из этого трагедии.

– Ну что, Исмаил, по домам, – повернулся он к мулле.

Исмаил кивнул.

– Завтра в пять вечера суд, батюшка, – насмешливо произнес вдруг Бача. – Я знаю, вы повестки не получали, но это ничего, считайте, что я вам ее сейчас вручил.

Священник досадливо крякнул, он уже раз десять пожалел, что сорвался тогда и переколотил этих чертовых идолов.

Ольга его ждала. Видно было, что она плакала, но борщ был уже разогрет, а хлеб нарезан. Священник молча подошел к ней, обнял и ощутил, что жену трясет. Действительно трясет.

– Прости меня, Олюшка, ради бога, – тихо попросил он.

– Хоть бы сообщил, – всхлипнула попадья. – Если бы Исмаил Маратович не позвонил, я бы и не знала, что ты живой. Я уж и Аркадию Николаевичу звонила, и Андрею Макарычу, и этим твоим знакомым из «убойного»... никто ничего не знает... Я чего только не передумала!

Священник вздохнул. Он не знал, когда Исмаил выкроил время позвонить его жене, но лично у него не было ни секунды свободной. Вот только Оленьке от этого не легче.

– Ладно, мать, – ласково погладил он жену по спине. – Извини. А сейчас давай покушаем. Я четыре дня ничего не ел, а скоро на вечерню идти.

Он глянул на часы и понял, что поесть просто не успеет – времени оставалось только-только добежать до храма.

Отец Василий нормально отслужил вечерню для четырех самых верных, самых преданных господу старушек, а потом затворил за ними двери и сам упал на колени перед Христом Спасителем. И впервые за все последние три с лишним года служения его поразило настолько острое, настолько мощное чувство безнадежности, что он испугался.

Потому что все последнее время он только тем и занимался, что спасал тела атеистов и язычников, вместо того чтобы спасать души тех, кто балансирует на самой грани между жизнью вечной и геенной огненной.

Он широко, истово перекрестился и, то ли сказались эти четыре дня голодовки, то ли нервная перегрузка, то ли этот ужас неисполнения обета Христу, но он сразу словно выпал из времени и пространства, и их осталось только двое: он и Христос. Но глаза Иисуса не были добры, в них читалась только скорбь. Бог не корил и не винил его. Бог страдал за него.

Он провел в молитве четыре часа и вышел из храма глубокой ночью, тихий и просветленный. А потом была долгая, наполненная нежностью и любовью ночь с попадьей. А потом взошло солнце, и священник, бодрый и уверенный в себе, отслужил утреннюю службу. И только затем отец Василий отправился в центр города – заканчивать незавершенные дела. Но теперь он шел туда совсем с другим настроением, чем то, что было у него, скажем, вчера. Потому что теперь он вышел в мир без страсти и гордыни в душе.