Андрей Константинов - Мусорщик

Само по себе это событие не стоило бы и упоминания, но так уж вышло, что всего две недели спустя дороги опера и бандита снова пересеклись. На сей раз страшно, трагично…

В конце марта капитан Зверев возвращался в отделение с кражи. Кражонка была — тьфу! — сущая мелочевка, маленький бытовой эпизод в коммуналке. Зверев раскрыл ее с ходу, убедил соседей помириться и пошел в отделение в хорошем расположении духа. Он шел по улице Дзержинского, наслаждаясь теплом, весной и солнцем… А через несколько минут оперская судьба швырнула его в мрачный подвал с голым телом изнасилованной и едва живой одиннадцатилетней девочки на грязном песке.

— Больно, — шептали детские губы, когда опер баюкал ее на руках в ожидании «скорой», — больно.

Зверев запомнил этот шепот на всю жизнь. Даже и сейчас звучал он в ушах, и вскипала ненависть внутри. Катя, единственная дочь бандита Виталия Мальцева, все же умерла. А еще через два дня Мальцев сам появился в кабинете Зверева. Он был черный и страшный. И хотел только одного — мести.

— Слушай, Зверев, — сказал он, — ты нормальный мужик… Помоги мне, Зверев.

— Чем же я могу тебе помочь? — спросил опер.

— Если вы их найдете… дай мне знать.

И Зверев легкомысленно пообещал, что даст знать. Он сделал это, чтобы успокоить Лысого. Он был убежден, что до этого не дойдет, потому что делом занимаются убойщики и он, Зверев, узнает об аресте насильников только тогда, когда те будут уже в камерах… Если, разумеется, дело вообще раскроют. Потому и пообещал.

Однако получилось все по-другому: именно оперуполномоченный Зверев первым вышел на насильников и убийц Кати Мальцевой…

«Больно, — шептали детские губы, — больно».

Капитан УР Александр Зверев пошел на должностное преступление — «отдал» всех троих мерзавцев Лысому. Знал ли он, что делает?.. Знал. Безусловно знал. И когда увидел фотографии троих повешенных в том самом подвале, нисколько не удивился… А что было в душе? Мрак. Такой же, как в том подвале, где висели на собачьих поводках три подонка.

В тот период Звереву иногда казалось, что он может сойти с ума. Или что он уже сошел с ума, но окружающие почему-то не замечают этого… Он начал крепко выпивать. Но это не помогало. Детские губы все равно шептали: больно. А трупы на собачьих поводках покачивались над песчаным полом и отбрасывали длинные-длинные тени.

В жидкой стайке встречающих Зверев разглядел Андрея Обнорского. Впервые он видел журналиста без бороды. Впрочем, сегодня многое было впервые… Впервые они встретились на воле. Впервые — в гражданском.

Обнорский тоже увидел Зверева и взмахнул рукой. Они двинулись друг другу навстречу, обнялись… У Сашки стоял комок в горле. Если бы Обнорский что-нибудь спросил, отвечать Звереву было бы трудно. Но Андрей ничего не спросил. Совсем недавно он сам испытал те же чувства, что и Сашка. Все понимал. Он молча похлопал лагерного кореша по спине и увлек его на улицу, на стоянку, где ожидала «нива».

Было очень жарко, машина раскалилась на солнце, внутри салона стояла страшная банная духота. Опустили стекла, поехали. Когда выскочили на трассу, стало легче. Летело под колеса шоссе, летели навстречу рекламные щиты. Андрей молчал, посматривал иногда на Сашку сбоку и улыбался чему-то про себя. Зверев тоже молчал, смотрел вперед, узнавал и не узнавал знакомый пейзаж. Когда его закрыли в 1991-м, все было по-другому. Не было еще такого обилия рекламы, не было такого количества иномарок.

Впрочем, все это он отмечал чисто механически. Память, как убегающие Пулковские высоты, тянула назад, назад… назад. В 1991 год. В иную эпоху и даже в иную страну. В иную жизнь, в которой Зверев был капитаном уголовного розыска, а не зэком-отпускником…

…В августе 1991-го Зверев влюбился. Обвально, по-юношески. Так, как влюбляются в шестнадцать. Когда любовь светла, заранее обречена и потому трагична. Александру Звереву было не шестнадцать, а двадцать семь лет. Пять из которых он провел на ментовской работе, чем и объяснялся известный (оч-чень хорошо известный!) уровень цинизма. И «жизненный опыт», как почему-то называют знание изнанки жизни. Он был холост, свободен, по-мужски обаятелен. Разумеется, у него было много подруг.

И все-таки опер влюбился. В замужнюю женщину старше себя. Если бы ему хватило цинизма и «жизненного» опыта, то, пожалуй, получился бы «роман с замужней женщиной». Банальный, построенный на постельных делах, требующий минимальной взаимности и вовсе не требующий любви.