Фридрих Незнанский - Тень Сохатого

И тут Алик вновь почувствовал дикий, животный страх. Он видел, что все деды сжимают в руках солдатские ремни, и знал по рассказам отслуживших друзей, каково это — получить медной пряжкой в висок или в лицо.

Физическая боль ужасала Алика Риневича. У него был низкий болевой порог, он готов был упасть в обморок от простой зубной боли. Но Алик никогда и никому не признавался в этом, чтобы не испортить себе реноме в глазах друзей и приятелей, среди которых он считался отчаянным хулиганом.

Хорошо, конечно, что Геня Боровский здесь. Но что он может, этот пацифист и хлюпик? Алик уважал Боровского и любил его, но это было там, на гражданке. А здесь другие правила и другие законы. Здесь нужно быть жестоким зверем, чтобы выжить, а Геня… Разве Геня способен быть жестоким?

Деды продолжали окружать Алика и Генриха. Сердце Риневича сжалось от ужаса. Будь он не один, а в толпе, он бы не испугался. Риневич не был трусом, но для того, чтобы вести себя мужественно и отчаянно, он должен был чувствовать спиной поддержку. Он должен был чувствовать, что он — член команды, готовой в любой момент прийти ему на помощь, сколь бы малой эта команда не была.

Но сейчас ситуация была иная. Разве можно назвать командой группу перепуганных пацанов, прижавшихся к стене. Да еще этот Геня… Пока он не выступил, был шанс как-то договориться с дедами, получить по заднице, но не упасть при этом лицом в грязь. Но после того как Боровский заслонил его от Рябого, Алик вынужден был принять вызов. Он вынужден был нахамить «дедам»; вынужден, потому что в противном случае он бы уступил роль крутого парня «пацифисту и хлюпику» Боровскому. А этого никак нельзя было допустить.

Все эти мысли почти молниеносно проносились в светловолосой голове Риневича. Несмотря на липкий страх, стянувший нутро Алика железным обручем, бойцовский опыт помогал ему трезво оценивать ситуацию. А где-то в глубине души уже заворочалось холодноватое чувство восторга, которое он всегда испытывал, когда драка начиналась, и когда на переживания и страх уже не оставалось ни времени, ни сил.

«Белобрысого не трогать. Он — мой». Так сказал Рябой. Значит, другие деды его трогать не будут. Что ж, это уже хорошо. Рябой — парень невысокий, но крепкий. Низкая стойка, короткие, мускулистые руки. И еще — у него нет ремня. Он будет драться голыми кулаками. Отлично! Главное держать этого кабана на длинной дистанции, и возможно, все закончится хорошо.

— Че, белый, обосрался? — хрипло проговорил Рябой. Он сжал кулаки, и Алик, от внимательного взгляда которого не укрылось это движение, внутренне сгруппировался.

И тут вдруг случилось нечто совершенно необычное.

Высокий, худой Леня Розен, который до сих пор стоял, скрестив на груди руки и глядя расширившимися от ужаса глазами на приближающихся дедов, вдруг заорал что есть мочи и молниеносным движением, как мегера или гарпия, прыгнул на Рябого, впившись ногтями ему в лицо.

Деды отшатнулись от молодых, перепуганные этим безумным криком и яростным броском Розена. Леня же, крича и хрипя, продолжал яростно рвать ногтями прыщавое лицо Рябого. Рябой, закричав от боли, принялся кружиться и мотать головой, изо всех сил стараясь оторвать от себя бешеного «духа», но это ему никак не удавалось.

Наконец деды пришли в себя.

— Духи забурели! Наших бьют! — крикнул Валек и бросился на новобранцев, со свистом рассекая воздух широким ремнем.

Алик поднырнул под медную пряжку, просвистевшую у него над головой, и встретил Валька правым хуком в челюсть. Валек отлетел к стене, но тут уже остальные деды оправились настолько, что ринулись в бой, размахивая пряжками.

Завязалась драка.

Несколько минут в смешавшейся толпе новобранцев и старослужащих слышались звуки ударов, вскрики, стоны и пыхтенье.

Геня Боровский (даром что пацифист) разил врагов могучими кулаками направо и налево, едва успевая уворачиваться от медных пряжек. Его правый глаз был подбит, из рассеченной губы струилась кровь, но, опьяненный битвой, он не замечал увечий. Дрался Геня холодно и расчетливо, стараясь не просто махать кулаками, а попадать противнику в уязвимые точки.

Алик Риневич, напротив, дрался не помня себя, как одержимый или бешеный. Страх окончательно покинул его душу, уступив место клокочущей, восторженной злобе. Его левое ухо, по которому пришелся удар пряжкой, кровоточило и раздулось, но он не обращал на это внимания. Он бил куда придется, ощущая кулаками чужую жесткую плоть, отдающуюся в суставах пальцев тупой болью.