Сергей Алтынов - Кроссворд для нелегала

Штеренфрид зло сплюнул. Поистине всего не предусмотришь!

– Спасибо! Учтем на будущее!

– На том свете учтешь! – услышал Штеренфрид чуть не в трех шагах, и в ту же секунду у самого его уха свистнули две пули.

Смершевец подобрался почти вплотную. Голос совсем рядом, но он, Отто, не видит Дремова.

– С поднятыми руками! Высоко поднятыми! Считаю до двух!

И тут Штеренфрид увидел – зеленое пятно между сосен шевельнулось. При полном безветрии! Это он! Все, конец тебе, Дремов. Три… Три прицельных выстрела! Штеренфрид перекатывается назад, поднимается почти в полный рост и бежит. Бежит, не оглядываясь.

Кажется, он подстрелил Дремова. Нужно бы вернуться, удостовериться… Нет, там могут быть другие смершевцы. Туда дороги больше нет.

Задание провалено – мост стоит, как и стоял. Нескольких возьмут живыми, среди них – Колыванов. Теперь они из него многое «выпотрошат».

До линии фронта бы как-нибудь добраться… Ничего, один он точно доберется.

Позже Штеренфрид узнал, что хитрые телодвижения Дремова называются «маятником». Немцы так и не успели перенять их.

Дремов провалялся в госпитале два месяца. Все три пули фашиста оказались в его теле, и каждая из трех могла бы оказаться смертельной. Но – повезло, жизненно важные органы не задеты. И еще повезло, что старший охраны моста в нарушение устава отправил двух бойцов проверить, что за стрельба случилась рядом с их объектом. Если бы не они, Дремов просто истек бы кровью. Спасли они и группу окружения в составе одного-единственного бойца – Бори Каменского, который, выполняя задание командира, не пошел с ним ночевать в избу с подозрительными «саперами», а разместился по соседству, не спал всю ночь и утречком последовал за «саперами», а по условному сигналу – фразе со словом «карнавал» – храбро и мужественно сыграл массовку. Рана его оказалась легкой, и уже через две недели он опять был готов к строевой службе, но во время лечения у него проснулся поэтический талант, он написал пару стихотворений в госпитальную стенгазету, и его забрали в редколлегию дивизионного «Боевого листка». Оказалось, что журналистика и есть его настоящее призвание, и он вполне успешно довоевал, даже имел боевые награды.

Дремов считал Борю геройски погибшим в неравном бою с превосходящими силами противника. Вернувшись после госпиталя в родную дивизию, он даже подал рапорт о посмертном награждении бойца Каменского. Но, насколько было известно Дремову, рапорт последствий не возымел. О нем самом, о Дремове, подать рапорт никто не догадался, да он и сам считал, что задание выполнил без особого блеска – главный вражина ушел, он же, Дремов, дал себя подстрелить, как неопытный цыпленок.

А где-то в начале семидесятых, в одном документальном фильме, Дремов увидел бывшего фронтового поэта Бориса Каменского. Между прочим, на груди у поэта среди других была вывешена и та самая награда, о которой ходатайствовал Дремов. Но стихи, которые читал в фильме фронтовой поэт, Дремову не понравились. Литературный герой, сиречь сам автор, показался Дремову чересчур уж героическим. Отважный контрразведчик в капусту крошил фашистов и предателей Родины, а послевоенные свершения героя выглядели уж и вовсе космическими по масштабам. Весь в делах и заботах, Дремов не приложил стараний, чтобы разыскать своего фронтового подопечного, – предчувствовал, что ничего хорошего из этой встречи не получится. И как обычно, чутье не подвело. Дело в том, что с началом перестройки Борис Каменский напрочь забыл о своей службе в СМЕРШе и оказался в первых рядах демократической элиты, обрушившейся на позорное прошлое страны, запятнанное преступлениями НКВД, КГБ, СМЕРШа и всех примыкавших к ним структур на протяжении всех злосчастных семидесяти советских лет. Поэт охотно делился личными впечатлениями о бесчинствах СМЕРШа на всех этапах Великой Отечественной и везде, где мог, намекал открытым текстом, что до сих пор около его дачи в Переделкине дежурит целая бригада «топтунов» и что вот-вот он будет арестован КГБ. И, разумеется, зверски замучен. В середине 90-х, когда разоблачения ненавистного КГБ всем изрядно поднадоели, а у власти утвердились Борины единомышленники, он почему-то уехал в США.

– Семь. Четыре. Семь… Очень плохо, – Штеренфрид неотрывно смотрел в подзорную трубу, точно силился разглядеть заветную «десятку». – Ты же вдвое моложе меня… Кость крепче и легче. Крутись, извивайся! – голос Штеренфрида звучал зло и резко. – Ну ладно, встань и иди сюда.