Сергей Алтынов - Предателей казнят без приговора (Сборник)

Я оборачиваюсь в его сторону и вижу, что гребец – это Эдгар. Сейчас он скинул капюшон, и я отчетливо вижу его тонкое, худое лицо.

– А меня, Расма, ни туда не принимают, – он кивнул вверх, – ни сюда, – он кивнул в сторону леса. – Я ведь всегда правильным был… Даже гадости с чувством исполненного долга совершал, да вы сами помните! А выяснилось, что это и не плохо и не хорошо… Поэтому теперь вот веслом и работаю… Тяжело, – чуть помолчав, произнес он и, накинув капюшон, снова направился к лодке.

А Инга, моя старшая сестра, вдруг уселась на прибрежный песок, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

– Инга, ты что? – Я впервые видела сестру в таком состоянии. – Все ведь хорошо, мы все наконец собрались… – Я обняла сестру за плечи и пыталась утешить, так как это обычно делала она сама, утешая меня.

– Якоб… – Инга произнесла сквозь слезы имя своего мужа. – Якоб… Это был святой человек, он помогал всем и никого не обманывал… – После этих слов слезы из глаз Инги потекли еще сильнее, ручьем. – Поэтому теперь он там, – она кивает вверх. – А я здесь! Ох, лучше бы он обманывал меня и был бы скупым… Или побил, или ограбил кого-нибудь… Тогда сейчас мы были бы вместе!

Я чуть не проспала нужную остановку… Приснится же такое! А вот и госпиталь, всего в двух шагах от платформы. Но не успеваю я сойти с нее, как раздается трель мобильного телефона.

– Остановитесь, Расма! Остановитесь, – голос звучал спокойно, без угрозы и принадлежал пану Ветру.

– Не остановлюсь, – говорю я, спускаясь с платформы. И тут же спрашиваю: – Вам-то что до этого? Свое дело вы сделали.

– Вы ломаете схему. Схему своего собственного поведения. Такого не может быть.

– Я не разбираюсь в схемах.

– Когда вы трахаетесь, бросаете любовников, делаете аборты и снимаетесь в кино – это нормально, закономерно и не нарушает законов вашего же бытия. А ваш русский избранник… Вы увидите его таким… В общем, очень сильно разочаруетесь и расстроитесь.

– Мне не нужна ваша забота.

– Нужна! И, хочу заметить, – я остановлю вас любой ценой. Не сомневайтесь.

– Каким образом?

– Вспомните Райяна. Он в нескольких шагах от вас.

Я остановилась, в ответ ничего не произнесла. Райян, очень высокий, очень молодой. Безликий, безглазый, исполнительный. Отлично стреляет.

– Я ломаю вашу очередную схему? – спросила я, стараясь держаться как ни в чем не бывало.

– В первую очередь свою… Впрочем, мою тоже. Вы умная женщина, Богу – Богово, кесарю – кесарево, слесарю – слесарево.

– Вы не бог, вы Провокатор, – напомнила я пану Ветру его слова.

– У вас не более пятнадцати минут. Потом начнет действовать Райян.

На этом разговор окончился. Я осторожно огляделась по сторонам. Нет, улица как улица. Деревья как деревья, скамейки. Никакого Райяна. Может, его и нет вовсе. И пана Ветра нет. Может быть, это я сама себе звоню и его голосом говорю все эти неприятные вещи. Сама себя успокаиваю и оправдываю. Потому что сейчас поднимусь на платформу и уеду обратно. Потому что раненый страшный человек мне не нужен, как не нужны дети, не нужны вообще всякие житейские хлопоты. Мне нужна только МУЗЫКА. Музыка, музыка и еще раз музыка. Нету Ветра, нету Райяна. Есть Я. Вот и вся схема, пан Ветр.

Я на территории госпиталя, он хорошо охраняется. К тому же здесь ждут какую-то делегацию. Меня пропустили лишь потому, что охранник узнал меня как актрису и решил, что я участвую в культурной части. Никакому Райяну сюда не проскочить, даже если он существует в реальности.

Беловолосая маленькая женщина ведет под руку высокого, с трудом передвигающегося мужчину с забинтованной головой. Вот какой-то пацан, вроде Мишки, улыбается, шутит с двумя еще более юными медсестрами, неловко поправляя при этом пустой правый рукав… Я растеряна – кругом столько искалеченных людей, кажется, что я попала в реальность того самого своего первого фильма о Великой Отечественной. Да так оно и было.

У меня кружится голова, и я прислоняюсь к стене… И тут я слышу… Да, да, это не слуховая галлюцинация. Я отчетливо слышу звуки фортепиано. Ту самую Валеркину мелодию.

– Пошли, это на третьем этаже, – кивает прия– телю один из забинтованных пацанов.

Медсестры, ходячие больные, а многие и на инвалидных колясках устремляются наверх – туда, откуда льется музыка. Я тоже иду туда вместе со всеми, осторожно, стараясь никого не задеть.

Он сидит у раздолбанного пианино, лица я не вижу, а голова забинтована. Забинтована и левая рука, но он как-то ухитряется извлекать ею аккорды. Кажется, почти весь госпиталь собрался в просторном холе.