Сергей Дышев - Узник «Черной Луны»

Но я забыл закон, старое правило: на войне и шкафы могут стрелять.

«Бэтээр» сверкнул белым огнем-жалом, страшный удар тряхнул меня, я понял, что погибаю, но в последнее мгновение успел сообразить, что огненная струя прошла рядом, ее приняла израненная земля. Оглушенный, с песком в глазах, я не увидел, что смертоносный импульс нашел и другую цель. Пальцы еще рвали землю, комкали траву, а нутром я уже почувствовал: гигант, который меня защищал своим телом, смертельно ранен. Я поднял запорошенные глаза. Лобовая броня была выломана кулаком крупного калибра, вырвана со швом, места сварки растрескались, броневые листы с рваными отверстиями, казалось, готовы вот-вот рассыпаться.

Через трещины между листами стекала кровь. Густая красная струйка с запахом машинного масла и бензина. Чья это была кровь: человека, машины – все слилось в роковой смертельной точке. Все соединилось в последнее мгновение: железо и хрупкая плоть. Я встал, меня повело в сторону, я ухватил ручку дверцы, стал рвать ее на себя, она не поддавалась, я ударил плечом, навалился, снова рванул. На меня рухнул Григорий. На побелевшем лице остановились глаза. Он был в шоке, пытался встать с земли, я уложил его, он не сопротивлялся, вздрагивал крупно, всем телом и выл на одной ноте: «ы-ы-ы…» Я заглянул внутрь: спасать было нечего, от пулеметчика осталось изрубленное месиво. Машина горела, я успел вытащить автомат Григория и отскочить. Через несколько секунд раздался взрыв. Меня опалило волной, тугой и жаркой, горела земля. Я отполз в сторону и увидел, как перебежками, взбодренные гибелью «Авроры», приближаются опоновцы. Наверное, они хотели взять кого-то живым.

Я вдавился в землю, вытащил гранаты, подтянул поближе автомат. Самые смелые были метрах в двадцати от меня. «Жаль, что я никогда не попью с вами вина, – подумал я. – Все же в иной ситуации, лет пять назад, могли сидеть за одним столом…» Вот такие хорошие и человеколюбивые мысли роились у меня в голове, когда я разгибал усики чеки гранаты. Потом одну за другой я запустил их в сторону представителей некогда братской социалистической республики. Взрывы прогрохотали как хорошо отрепетированные, вроде маленького минометного наступления. Больно было слышать, как они кричали. Уцелевшие начали поливать меня автоматным душем, но я перекатился на манер колбасы под укрытие горящей «Авроры». Тут меня хорошо поддержали наши; опоновцы еще постреляли для порядку и перебежками отошли обратно. Бронетранспортер, сердито воркуя и хрипя передачами, тоже потащился вслед за пехотой.

Я прополз двадцать метров, подобрал три автомата. Двое опоновцев уже не дышали, а третий стонал: осколок угодил ему в живот. Хотел я его добить, чтоб не мучился, но потом передумал. Вдруг это вызовет международные осложнения, попробуй докажи свой гуманизм – обязательно пришьют зверства над ранеными. Так я решил, хоть все это гнусно.

Потом я приполз, героически грязный, и шваркнул на дно окопа четыре автомата (включая автомат Гришки) и сам свалился. Я чувствовал себя страшно обессилевшим, выпитым и высосанным; шел дождь, я не чувствовал влаги, я дымился, мне было плохо и муторно – нервы подводили. Раньше такого не было. Меня напоили из фляги, вода отдавала вином, была противной.

– Винище сами выжрали? – пробормотал я.

Меня не поняли, но на всякий случай сунули под нос бутылку. Я резво схватил ее, вырвал зубами бумажную пробку и приложился. За мной наблюдали: Кинах, какой-то мордатый мужик, в котором я не сразу признал Корытова, и еще кто-то. Вино было холодным и терпким, градусов я не чувствовал, может быть, их и не было. Я подсознательно чувствовал, что они должны быть, но, толкая кадыком внутрь себя вожделенную влагу, никак не мог их уловить. Возможно, градусы застревали у меня под языком. А еще я видел остановившиеся лица боевых товарищей, я пил, и мне казалось, они считали глотки и безмолвно восхищались мной. Наконец в бутылке заурчало, со звуком «пумм» вытекла последняя капля.

Я бросил пустую бутылку туда же, где валялись мои автоматы, и поднял взор, ожидая похвалы. Но не дождался. Надо мной возвышались сапоги, грязные, в рыжей глине, они стояли на бруствере окопа и шевелились носками. Я поднял голову: оказалось, это Хоменко, и шевелюра его была цвета глины.

– Уже пьешь, негодяй? – мрачно проговорил он.

– Пью, – ответил я и полез за сигаретами.

Он разразился матерной бранью, где-то через пару минут в его речи стал проскальзывать смысл: