Михаил Нестеров - Тень летучей мыши

– Приятного аппетита.

Он принял приглашение присоединиться со странноватой шуткой:

– Голоду природные рамки неведомы. – Глянув на Султана Узбека, Соловцев кивнул ему, как школьному другу, и, беря с него пример, заткнул за воротник салфетку.

Никто, даже бывалый генерал, не ожидал, что «какой-то» майор всерьез примет приглашение поужинать в компании экс-начальника московской милиции, главы преступного клана и секретного агента ГРУ.

Трохименко полагал, что его сын ушел за столовым прибором, чтобы не вернуться, но тот вернулся из кухни с полной тарелкой гуляша, как на второй день свадьбы, и поставил перед майором, предложил ему выпить. Соловцев не отказался. Его поддержал только Марковцев, и майор с этого мгновения обращался только к нему.

– Не знаю, с чего начать, – сказал он стандартную фразу. – В общем, как поется в песне: «Шел я улицей Тверской, меня стукнули доской». Вчера ночью я возвращался от знакомой и увидел на тротуаре раненого человека. Я склонился над ним, как над покойником. С такими ранами, как у него, долго не живут, подумал я.

– Почему? – заполнил паузу генерал и чуть слышно добавил: – Господи...

– Кто-то постарался сделать так, чтобы этот человек лет пятидесяти пяти перед смертью помучился, – пояснил Соловцев, умудрившись воткнуть в пояснение возраст найденного им на Тверской человека. – Его ранения были серьезными, – продолжил он. – Точнее, каждое из четырех ранений – смертельное. Он потерял сознание от болевого шока, вызванного ранением в живот, ранений в правое левое подреберье – в селезенку и печень, и в боковую часть шеи. С первого взгляда, такая паршивая кучность говорила о том, что безымянному стрелку жало все, что только он носил на себе, включая его ботинки, плавки, перчатки и головной убор. Он палил куда угодно, только не в голову и сердце. Современные киллеры других человеческих органов не знают, – внес полную ясность Соловцев. – Их тактика проще подкидного дурака: несколько выстрелов в левую половину груди (палили в правую, если жертва поворачивалась к смерти спиной) и – контрольный в голову.

Аида торопливо встала из-за стола. Извинившись, вышла из гостиной.

Соловцев продолжил, едва фигура узбечки исчезла в полумраке арки.

– Я вызвал «Скорую» и опергруппу. Первой приехала «Скорая». Приближение этой машины ни с какой другой не спутаешь. Почерк, о чем еще говорить. И в этой связи я подумал о почерке безымянного киллера-мазилы. Но противоречия в этом не увидел.

– Почему? – спросил генерал, невольно втягиваясь не в сам разговор, а в стиль майора, который словно обволакивал каждого. Он как будто читал книгу. И Трохименко подумал, что с таким талантом, как у Соловцева, можно зарабатывать на жизнь в театре. «Какого черта он забыл в милиции?»

– Я был близок к отгадке, – продолжал Соловцев, – и близость ее вскружила мне голову, как интимные откровения старой девы. Я почувствовал во рту стальной привкус: то подкативший адреналин дал о себе знать. В это время меня осенила догадка: нож. Все дело в ноже...

– Что, были еще и ножевые раны?

– Нет, раны были пулевыми. Тем не менее перед моим мысленным взором предстала целая коллекция холодного оружия. В ней особо четко выделялся неброский блестящий нож. Не тесак с тяжелыми рукояткой и лезвием. Не изящный стилет, способный нанести жертве смертельную рану так, что наружу не прольется и капли крови, – а более неприметный, можно сказать, серый «нож разведчика».

– Серый нож разведчика?

– Точно, – как ни в чем не бывало подтвердил Соловцев. – Я поднялся с колен. Щедрыми движениями отряхнул брюки – мне показалось, от снега. Хотелось в это верить. На самом деле я развез мерзкую подтаявшую на брюках жижу. Я глянул на колени, нагибаясь, и выругался так грязно, будто у меня вместо ушей были зеркала заднего обзора и в них я заметил гомика в похотливой позе. «Замшевыми накладками грязь на брюках не назовешь». Я сказал это вслух проходящей мимо женщине. Она посмотрела на меня, как на психа. Я понял ее: какой нормальный в час ночи будет рассуждать вслух о грязи на грязной улице, стоя над человеком, получившим четыре смертельных ранения и, не смотря на это, все еще бывшим живым?.. Грязь не отскочит, продолжил я размышления. Но не потому что она была салом. Нет, она была гораздо хуже сала – противогололедным реагентом, который (прокатился слух) оказывал смехотворное воздействие на человека. Теперь мне придется выбросить брюки – этот сладкий сон Менделеева. «Скорая» остановилась. Из машины вылезла фельдшерица в джинсах невероятного размера. Она была такая толстая, такая безобразная, что ее никто не замечал. Баба-невидимка. Не врач и не доктор. Настоящий врач, если он не врач-мазохист, не доведет себя до крайней степени ожирения. Лично я отказался бы даже от бесплатных услуг врача, которому плевать на собственное здоровье. Она подала мне руку, здороваясь. Я ответил на рукопожатие и поймал себя на странных ощущениях – будто мы на безлюдной дороге. Да и сама фельдшерица была готова поделиться откровением: еще бы немного – в минутах или километрах, неважно, – и она дала бы команду водителю поворачивать – назад в город. Я не мог объяснить, почему среди шумной, наводненной машинами ночной улице ко мне пришли такие мысли. Может быть, оттого, что шум, сутолока, миазмы больного мегаполиса уже достали меня и я невольно стремился к настоящей свободе, к чистому глотку воздуха. Мое желание было твердым, постоянным, оттого и незаметным, как дипломат в руке или презерватив на члене.