Вячеслав Денисов - Иди и умри

Удар был силен. Струге чуть покраснел и был вынужден сделать шаг назад. И тут же, не останавливаясь, нанес точно такой же удар милиционеру. Искусство боксера – не валить, а пробивать насквозь, и Крыльницкий даже не отшатнулся назад. Просто переломился и кулем свалился под ноги присутствующим.

– Вот такую охрану приставил ко мне Николаев, – сдирая с руки перчатку, объяснил Струге. – Парни, конечно, хорошие, но что со мной будет, если в момент шухера, вместо того чтобы убегать от предполагаемых убийц, мне придется отрывать их от пола и таскать на себе?

– У нас писто… леты, – объяснил, вставая с паркета, младший из милиционеров.

– Еще не хватало, чтобы вы целый день с оружием в руках около меня ходили. Ты не обижайся, Егор. Я Кисина колбасил, когда мы с ним еще пацанами в ДЮСШ «груши» обрабатывали.

– Хорошо, – вдруг сказал Глеб. – Собирайся.

Последнее, надо думать, относилось к Крыльницкому. Надо думать – потому что в комнате присутствовал лишь один, к кому он мог так обратиться. Но было в его тоне нечто, что заставило всех замолчать и обратить на него внимание.

Он надевал через голову майку, стараясь прятать внезапно покрасневшее лицо.

– Мы уходим.

– Как уходим? – прошептал, словно мог скрыть это от Струге, Крыльницкий.

– Ногами. – Закончив с майкой, сержант принялся натягивать штопаный свитер.

Антон Павлович растерялся, а Пащенко захлопал глазами. Кусая губу, зампрокурора наблюдал, как парень прячет, чтобы его не было видно из-под воротника формы, воротник свитера.

– Как это – «уходим»? – спросил он. – Вы остаетесь, ребята. Просто Антон Павлович устал. И резкие движения излишни, а не то я сейчас позвоню командиру роты.

– Звоните, – зло выдавил сержант. – Пусть меня уволят. Я в прислугу не нанимался. Ладно бы баба, ее капризы понять можно. Но тут же все крутые…

– Ты с кем сейчас разговариваешь? – вкрадчиво поинтересовался судья.

– С собой, – отрезал Звонарев. – Думаете, мы не знали, что вы первоклассный боксер? Или считаете, если вы в суде работаете, то о вас нет мнения за его стенами? Мне, например, очень хотелось посмотреть на человека, которого уважают в ментовке. Посмотрел. Теперь можете звонить, мы уходим.

И, глядя на остолбеневшего Струге, добавил:

– Или, может, вы нас еще и изобьете? Чтобы окончательно доказать своим знакомым, что мы ни на что не годны?

Струге помолчал, потом вдруг махнул рукой в сторону входной двери и ушел.

Задерживать милиционеров Пащенко не стал. Дождавшись, пока они зашнуруют свои высокие, холодные для зимы ботинки, он придержал дверь и захлопнул ее, едва те вышли.

– Да… – выдавил он и направился на кухню.

– Сейчас ужинать будем, – сообщила Саша, повернувшись на шум. На плите, громко шкворча, шипели оладьи, и она не могла слышать ничего, что происходило за ее владениями. – Пусть ребята руки моют.

– Ребята ушли домой.

– Как это? – застыла с ножом в руке женщина.

– Пусть к девчонкам своим сходят, – нашелся Пащенко. – К родителям съездят. Что им у вас, год жить, что ли?

Если бы не возмущение Пащенко, которое Саша ошибочно приняла за искреннее, она бы не поверила.

– Странно, – бросила она. – Глеб говорил мне, что сирота, а у Егора родители в Калуге… Ну, нет, так нет.

Добившись своего, зампрокурора вошел в зал. Там, у телевизора, с пультом в руке, занял оборону Антон Павлович.

– Нехорошо, брат.

Вадим сел рядом.

– Стыдно, брат… Ты с Лукиным войну ведешь, он долбит тебя, а ты на пацанах отрываешься. А пацаны-то как раз правильные. Вот если бы не ушли, я бы с тобой согласился. Значит, туфту тебе подсунули. А сейчас говорю – стыдно.

Впервые в жизни Струге смотрел аргентинский сериал и не отрывал глаз от экрана.

– А ведь ты на самом деле остался без охраны, – говорил Пащенко. – Но назад ее не позовешь. Нет? Нет, не позовешь…

– Мальчики, за стол! – донеслось из кухни.

– Пошли. – Зампрокурора хлопнул судью по колену и встал. – А мальчишкам оладьи к месту бы сейчас пришлись. Ты видел его свитер?

Струге не спал всю ночь. Нет, его не мучил очередной приступ бессонницы, когда он, стараясь не касаться, чтобы не разбудить, Саши, ворочался с боку на бок и думал о дне грядущем. Это было не бдение из-за смертельной усталости, когда от боли в голове невозможно сомкнуть глаз.

Вместе с этим не было и чувства стыда за беспричинно обиженных людей. Отсутствовала симптоматика той болезни, которая именуется переживанием за содеянное.

Он лежал, смотрел в черный потолок и думал о том, что тот мерзавец, третировавший его по телефону в течение нескольких недель, наверное, был прав. Вряд ли его право носить мантию стоит того, чтобы сейчас лежать, мучиться непониманием своих чувств и портить жизнь другим. Знал, знал Лукин, что делал. Мелочь, а приятно…