Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать

На бочке говорила незнакомая девушка. Теодора глубоко вздохнула и сквозь охватившую её дрожь снова почти ощутила запах морского плавания – первого и последнего в её жизни путешествия – до убогого порта в Яффо, увидела долгую дорогу в Иерусалим в старом автобусе, который стонал как человек, и вспомнила чувство телесного смятения, переполнившее её, когда впервые в жизни оказалась в месте, которое не было островом.

Поздно вечером, когда извозчик-бухарин оставил её с узлами у ворот монастыря, она знала, что жизнь её кончилась. Сестра Амарилья открыла ей ворота, и Теодору ужаснул вид усохшего, остекленелого лица, лица человека, погребённого заживо.

За два года, что она провела с сестрой Амарильей, в дом в Иерусалиме не прибыло ни одного паломника. Теодора созревала и хорошела, а в Амарилье, как в зеркале, черта к черте видела она то, что ждёт её, когда вырастет и состарится. Почти целыми сутками сидела Амарилья на высоком стуле у окна, выходящего на запад, в предположительном направлении Яффского порта, и ждала. За десятки лет, проведённых там в заточении, она позабыла свою семью, буквы алфавита и жителей острова, пославших её сюда. Она сократилась до одной узкой полоски, до белого, как шрам, взгляда.

Месяц спустя после того, как она скончалась и была похоронена во дворе монастыря, пришла страшная весть о землетрясении в Эгейском море, большом землетрясении пятьдесят первого года. Остров раскололся надвое, и из моря поднялась огромная волна, которая в считанные минуты смыла в пучину его обитателей.

Но нет, не об этом хочется ей сейчас думать, когда снаружи, за фруктовыми деревьями, звучит чистый дерзкий голос и ведёт её в детство, погребённое под пятьюдесятью годами и толщей воды. Она не понимала, почему с такой готовностью поддалась искушению этого голоса, который даже когда говорил, казался поющим. Она с силой прижала кулаки к глазам, словно убегая от образа девушки на бочке, и сквозь световые зайчики увидела себя, острую на язык, дерзкую и шумную Теодору, скачущую обнявшись с двумя своими лучшими подругами, а теперь – где ты, хохотунья Александра, лёгкая горная козочка, где ты, Катарина, знавшая все секреты? Жители деревни всплывали ей навстречу, стучась в её сомкнутые веки, умоляя вспомнить их: её сёстры, её старшие братья, два брата-близнеца, которые ослепли в один день, поглядев на солнце в час солнечного затмения. Их больше нет. И того глупого красивого парня тоже.

Она вытерла влажные глаза рукавом балахона, устремила взгляд на девушку, стоящую на бочке, и на свои фруктовые деревья и подумала, что она, в сущности, ведёт себя глупо и даже низко. Деревья ломились под тяжестью плодов, которые никто кроме неё не ел. Даже после ежедневных набегов школьников множество фруктов оставались гнить на ветках. Она воевала с детьми, потому что они воровали у неё, а этого она стерпеть не могла; но если, например, она позволит им рвать понемногу, возможно эта отвратительная война вмиг и закончится...

Тишина пробудила её от раздумий. Девушка закончила говорить, и очевидно ждала ответа.

Сейчас, когда громоздкий рупор не закрывал половину её лица, Теодора увидела, какая она милая. В открытом и красивом лице, в раскрытых глазах, застенчивых и вызывающих одновременно, было что-то дерзкое и прямодушное, что пронзило Теодору сквозь все наслоения возраста, времени и одиночества. Тогда она взяла свой бумажный рупор и, стараясь, чтобы её голос звучал серьёзно, сообщила, что готова пойти на переговоры с девушкой.

– Так это и началось, – тихо засмеялась Теодора, и Асаф расправил плечи, как бы просыпаясь от странного сна, – назавтра они пришли и уселись тут у меня в комнате – Тамар с ещё одной девушкой и парнем, её сердечными друзьями – и передали мне свой на редкость точный план.

А в нём – перечень садовых деревьев и список членов хора, желающих участвовать в договоре, а также расписание дежурств, то есть деревьев, с которых можно будет рвать фрукты в определённую неделю...

– И закончилась война, – засмеялась Теодора, – в один день.

Этот миг наступает, думает Тамар, и убежать уже невозможно. Она с усилием передвигает ноги и не находит места, где можно стоять, везде, где она останавливается, ей кажется, что асфальт горит под её подошвами. И чтобы немного себя успокоить, она вспоминает, как много таких "мигов" уже было у неё за последние месяцы; первый раз, когда отважилась обратиться к кому-то в одной из лавчонок у рынка, показала ему снимок и спросила, не знает ли он его; и первый раз, когда купила у одного из продавцов на Сионской площади – толстозадого карлика в цветной шерстяной шапке, которого легко можно было представить на театральной сцене в роли симпатичного тролля из сказочной страны – у них был настоящий торг, короткий и деловой, никто бы не догадался, что сердце стучит, как барабан, деньги и товар перешли из рук в руки, она спрятала это в свёрнутом мешочке в носок и знала, что у неё уже есть достаточное количество для первых дней операции...