Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать

– Возьми виноград, – глухо сказала Асафу, – это сладкий кишмиш, потому что рассказ становится горьким.

Лет за семьдесят до рождения Теодоры решил Фанориос, староста деревни, выдающийся богач, образованный и любящий путешествовать, пожертвовать огромную сумму на постройку дома для жителей его острова в святом городе Иерусалиме. Сам Фанориос совершил паломничество в Святую землю в тысяча восемьсот семьдесят первом году и оказался вместе с множеством русских крестьян в грязной казарме, построенной Россией для своих паломников. Он пережил несколько тяжёлых недель рядом с людьми, не понимавшими его языка, обычаи и привычки которых были ему противны и даже отвратительны; он был добычей произвола проводников, которые издевались над наивными паломниками и присваивали их скромные сбережения, а когда заболел, не нашёл ни одного врача, который смог бы ему помочь и понял бы его жалобы. Вернувшись, наконец, на остров, умирающий от тифа и мучимый видениями, он на смертном ложе продиктовал делопроизводителю свою последнюю волю: построить в Святом городе место, в котором смогут проживать жители острова Ликсос, совершающие паломничество в Святую землю; чтобы был у них дом, где можно приклонить усталые головы и омыть ноги после долгого пути, дом, где с ними будут говорить на их языке, и даже на особом наречии Кикладских островов. И последнее условие поставил: пусть всегда живёт в доме одна единственная монахиня, девочка из дочерей острова, на которую выпадет жребий. Всю её непорочную жизнь проведёт в доме, никогда не покинет его, даже ненадолго, и дни её будут посвящены ожиданию богомольцев и уходу за ними.

Девушка на бочке продолжала рассказывать, но Теодору уже несли тихие потоки, захлестнувшие её. Она помнила день, когда в доме внука Фанориоса собрались старейшины, чтобы бросить жребий в третий раз со дня основания дома в Иерусалиме. За многие годы после смерти Фанориоса туда были посланы две из дочерей острова: первая сошла с ума через сорок пять лет, и вместо неё была послана девочка с золотыми косами Амарилья. А сейчас нужно было срочно заменить и Амарилью, больную, по слухам, тоже не телесной болезнью. В это самое время лежала двенадцатилетняя Теодора, голая и загорелая как чернослив, на уступе скалы в своём тайном заливе. С закрытыми глазами размышляла об одном парне, который в последнее время начал приставать к ней, где бы она ни появлялась, насмехался над её треугольным лицом, всегда расцарапанными ногами, называл её трусихой и девчонкой. А вчера, когда возвращалась одна с моря, преградил ей путь, и потребовал поклониться ему, чтобы позволил ей пройти. Она набросилась на него, и они долго боролись в тишине, слышалось только их тяжёлое дыхание. Она царапалась, кусалась и плевалась, как кошка, и поклялась себе, что будет бороться с ним насмерть. Когда он почти победил её, послышался звук приближающейся телеги. Он встал и убежал оттуда, но когда она поднялась из пыли, то нашла что-то, что он оставил ей: ослик, которого он сам изваял из длинной проволоки.

И вот, лёжа на тёплом уступе скалы, думая о том, что он принесёт ей сегодня, когда она будет возвращаться с моря, и вспоминая острый и странный запах пота, который исходил от его тела, когда они боролись, она услышала издалека громкие голоса. Села и увидела маленькую фигурку, бегущую и кричащую изо всех сил на вершине горы: сначала не поняла её криков. Потом ей показалось, что слышит что-то знакомое. Она встала на колени. Маленькая фигурка, очевидно, прибежала из дома внука Фанориоса. Теодора проследила за ней и поняла, что это мальчик. Маленький полуголый мальчик, который бежал, спускаясь вдоль линии небосвода, махал руками и исступлённо выкрикивал её имя.

Через три дня её отправили в путь. Не было никакой возможности возражать или протестовать. Сейчас обида снова забурлила в ней. Отец и мать были так же несчастны, как и она, конечно, но они даже не помышляли протестовать против решения старейшин острова. Теодора вспомнила прощальный вечер, который ей устроили, белую ослицу, украшенную цветами, сладости из карамели в форме башни в Иерусалиме. И клятву, которую она должна была принести, что никогда, никогда не покинет дом для гостей, окно которого смотрит на запад, в сторону моря.

Точный текст клятвы она уже не помнила, но, как в кошмаре, снова увидела чернобородое лицо старосты деревни и толстые губы попа, который взял её руку и приложил к раскалённому листу железа на глазах у всей деревни. Она знала, что может получить свободу ценой одного лишь вскрика боли или даже слабого стона. Но когда подняла глаза, увидела на далёкой скале над утёсом горящие глаза того парня, и гордость не позволила ей закричать.