Антон Первушин - Охота на Герострата

Из сорока кандидатов отобрали меня, призвали к высокой сознательности комсомольца и воина Советской Армии и началось… Сто сорок шесть операций. За двадцать лет. Ты можешь себе такое представить? Сто сорок шесть!.. И боли, головные боли… дни боли, месяцы боли, годы боли. Ни секунды передышки, ты можешь себе представить? А нейроблокада?.. Когда тела не чувствуешь, ресницами даже не можешь пошевелить… А страх при этом какой, можешь себе представить?.. Да куда тебе… А потом меня били, чтобы зафиксировать реакции… Неделями держали на одной воде… Электроды вживляли… И били, били, били… А еще у меня сын был. Мой Володя. Родился, когда меня в армию забирали. Вот ты тут за детишек заступился, а ему знаешь, сколько было, когда они… Десять лет ему было… А они бритвой… резали ему пальцы… пальчики ему резали… чтобы реакции зафиксировать… резали… А он кричал! Если бы ты только слышал, как он кричал!.. Они и через него переступили, понимаешь ты или нет?! За что, скажи, мне их любить? Простить им это, да? Простить?! Раскланяться вежливенько и сказать: «Извините, ребята, х…. вышла»?.. Что прикажешь мне после всего этого исповедовать? Смирение? Подставьте, мол, вторую щеку? Да я взорвать готов, спалить все… сволочей этих!..

— Я не знал, — забормотал я растерянно: меня ошеломили неподдельные горе и боль этого (врага?) Человека, и на секунду даже мне показалось, что все остальное — мелочь, прах в тени его горя и боли.

— Ну и что? Не знал — теперь знаешь. Что, извинишься передо мной? Выступишь на суде главным защитником? Как, после сотни-то невинно убиенных? Переступишь ты, переступишь и ты. Не первый и не последний. Переступишь, как все переступают. Но сначала скажи ты, самый умный, самый великолепный мой враг, скажи мне, неужели весь этот мир, где одни с легкостью переступают через судьбы других, разве весь этот храм, где полили алтарь кровью моего десятилетнего сына, разве не заслужил он того, чтобы сжечь его, спалить дотла?!

Я молчал, я не мог ему ответить. Да и что можно ответить человеку, которому волею судьбы пришлось стать игрушкой в чужих грязных руках. Хотя о чем я? Какая тут, к черту, «воля судьбы»… Его жизнь, его семья оказались размолоты в лязгающем сцеплении двух систем ради победы в будущей умозрительной войне, но только вот он не смирился, как смирилась со своей потерей Марина; он попытался вырваться, и рывок к свободе оказался сопряжен с большой кровью, потому что по-другому он уже не умел. А система не сдалась, система не признает поражений, и снова закрутились-завертелись колесики, закрутились сифоровы, мартыновы, хватовы и лузгины, чтобы снова достать его, снова переломать, приспособить к новым условиям. И я в том тоже участвую, и значит, мой последний шаг тоже предопределен: переступить, переступить через него, как многие до меня переступали. Что я мог ему ответить?..

Герострат наконец замолчал, выговорился. В течении долгой паузы лицо его размягчилось, снова потекли, сменяясь, мимические состояния. Герострат стал прежним. А ко мне вернулось прежнее к нему отношение. Подпорчено оно было теперь слегка, но в целом…

— Вот так, Боренька, — подытожил Герострат. — Такие вот дела. Но что это я все о себе, да о себе. Тебе, наверное, тоже есть что вспомнить.

— Есть, — не стал возражать я. — Но тебе нет смысла об этом рассказывать. Ты и так все обо мне знаешь.

Герострат задумался.

— Да, а ведь так оно и есть. Знаю, Боренька, а это очень и очень жаль. Не получится, выходит, у нас с тобой опыта. Не хватает чистоты эксперимента. Меченый ты мною, меченый…

У меня тревожно забилось сердце.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то хочу сказать, что почистить тебя надо бы. А то переступить-то ты меня переступишь, а потом сам перед собой оправдаешься: мол, не я виноват — программа Геростратова. Так что готовься: чистить тебя буду. Тем более, если по справедливости, ты этого заслужил, нет? Будешь потому первым, кого Герострат отпускает из сетей своих на волю. Первым и последним, — он усмехнулся. — Гордись!

Я не верил этому, я отказывался этому верить.

— Ты хочешь убрать психопрограммы, кодировки все и блоки?

— Ух ты какой у меня догадливый. Почти с первого раза. Да, Боренька, именно этим мы сейчас с тобой и займемся.

Он не дал мне времени ни испугаться, ни как-то подготовиться. Глядя мне в глаза, он произнес:

— ЛАО-ВА АСОРЦЫ МОСТ!

И, видимо, на пару часов я выключился, потому что когда снова увидел Герострата, он находился уже не в проходе рядом со мной, а стоял, тяжело дыша шагах в пяти, прислонившись к подлокотнику другого кресла. Пистолет он держал в опущенной руке, а на лице его я заметил крупные капли пота. Освещение в салоне изменилось. За время моей отключки солнце успело преодолеть по небосклону изрядный путь, и теперь свет проникал в иллюминаторы совсем под другим углом. Я взглянул на часы. Господи, уже шесть!