Евгений Сартинов - Полет Стрижа

— Вот они! Здесь!

Стриж катался на гигантской карусели. Изрядно устал, начинала кружиться голова. Он крикнул в полутьму ночи: "Эй, кончайте!", вернее, хотел, но не смог крикнуть, и карусель все крутилась и крутилась, пока он не понял, что никакой карусели нет, это он сам висит в воздухе и крутится в каком-то бешеном водовороте. "Ну, хватит, хватит!" — думал он, а сквозь сжатые зубы подступала к горлу тошнота, и страх зябкой немотой струился от ног вверх по телу. Он попробовал поднять руку и понял, что не может. "Перекреститься", — мелькнула мысль, но рука снова не подчинилась мозгу. Он застонал и, словно испугавшись этого звука, вращение стало уменьшаться, он снова обрел власть над своим телом, пошевелился, почувствовал боль, услышал какие-то голоса и… провалился в беспамятство.

Но настал день, когда он открыл глаза. "Белое и лампочка. Потолок. Жив, значит". Не шевелясь, он лежал и вспоминал происшедшее. Ванькину глупую смерть, столб взрыва, разметавший мураевское логово, схватку на льду. Вдруг он испугался: "Господи, руки-ноги-то у меня не отмерзли?" И так резко зашевелился всем телом, что сразу нахлынуло головокружение. Но то, что все конечности на месте, Стриж понял определенно.

— О, ожил никак? — в поле зрения Анатолия появилось лицо человека, довольно потрепанное жизнью, недавно побитое и давно небритое, но живое и вполне довольное собой.

— А то лежишь тут один, как дурак, — продолжал человечек, — поговорить не с кем, тоска. Сейчас я врача вызову, он просил. Говорил, если очнется, ты, Петрович, сразу скажи.

Мужичок исчез из поля зрения Стрижа. Анатолий прикрыл глаза, задремал даже.

— Ну-ка, ну-ка, покажите мне его! — этот рокочущий бас мог принадлежать только одному человеку — доктору

Самойлову. Стриж улыбнулся и открыл глаза.

— Док, — слабым голосом приветствовал он гостя. — Вы-то как тут оказались? Какими судьбами?

— Какими? Нашими, неисповедимыми. Вот уж не думал, что снова тебя штопать придется.

— А как же ваша уютная сельская обитель?

— Что село? Вот пристали, скальпель к горлу, иди, полосовать народ некому. Так что я уже полгода в городе, завотделением хирургии.

— Поздравляю. Ну, ничего лишнего мне не отрезали?

— Да хотел, вообще-то, отрезать тебе один рудимент, да ладно, думаю, одна в жизни у парня радость…

Стриж растянул в улыбке губы, хмыкнул. Потом спросил:

— А как вообще дела?

— Ну, как-как, по-разному. Наворочали вы с Семыкиным дел, не расхлебать. С того только-только обвинение в превышении власти сняли. Да, кстати, Малышева арестовали.

— Жадность фрайера сгубила, — прокомментировал Анатолий и продолжил расспросы. — Много народу погибло?

— Из наших городских — четверо милицейских. Шестнадцать ранено, в основном, чисто случайно.

— А мои ребята, никто не пострадал?

Доктор отвел глаза.

— Андрей Казаков, третьи сутки между жизнью и смертью. Случайная пуля, в самом конце. В область увезли.

— Андрюха! — Стриж дернулся, застонал от боли душевной и физической. Он вспомнил лицо друга тогда, на даче. И почему-то голос при встрече на вокзале: "… на пару дней завернул".

"Вот и завернул на горе себе и родителям. И невесте".

— Да, а как Ленка?

— Ленка? Сорокина? В соседней палате.

— Что с ней?

— Плохо. Крупозное воспаление легких, истерический синдром. Она почему-то вбила себе в голову, что ты умер. Еле успокоили.

— Она мне жизнь спасла, из проруби вытянула.

— Знаю. И на себе тащила с полкилометра.

— Ну-ка, помоги мне встать, — потребовал Стриж.

— Какое вставать, ты что? Лежи. Знаешь, мы сколько в тебя чужой кровушки влили? Ого! Твоей почти не осталось.

— Помоги, говорю! — требовательно повторил Анатолий.

— О, Господи, что за упрямец!

Доктор помог Стрижу одеться в казенную, не по росту пижаму, потом подняться. Анатолий на секунду прикрыл глаза, переждал головокружение.

— Пошли.

Они доковыляли до порога.

— Ты к своей Ленке, что ли, собрался? — понял наконец Самойлов.

— Ну да.

— Так бы сразу и сказал.

Хирург подхватил Стрижа, как ребенка, на руки и ворча под нос что-то вроде: "Бараний вес, шестьдесят килограммов, и все сплошного упрямства…", прошел метров пять, не слишком вежливо, ногой открыл дверь женской палаты и опустил свою ношу на стул рядом с Ленкиной кроватью.

— Кавалер прибыл.

Она лежала, закрыв глаза. Черные волосы спутались, черты лица обострились, губы были бескровно- белыми. Особенно ему бросилась в глаза почти прозрачная фарфорово-белая рука, лежащая поверх одеяла, с воткнутой поверх кисти в вену иглой капельницы. Тонкие длинные пальцы слегка подрагивали, волновались.