Грэм Грин: Тихий американец

– Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.

– Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…

– Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.

– Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня – умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.

– Вы верите в бога?

– Рад бы верить… – Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.

– На вашем месте я бы напился, – сказал я.

– Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?

– А что если вы объясните вашей газете…

– Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.

– Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. – Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним – поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.

– Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это – Конноли.

– У вас не тот акцент…

– Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…

– Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.

Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.

– Был у тебя мсье Виго? – спросила Фуонг.

– Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? – Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу.

– Очень грустный, – сказала она. – Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго?

– Задать мне кое-какие вопросы.

– О чем?

– О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить.

– Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, – сказала Фуонг. – Будешь курить?

– Да. – Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой.

– Девушке отрубили голову.

– Странная идея! Зачем?

– У них была французская революция.

– А-а… исторический фильм. Понятно.

– Все равно, он очень грустный.

– Стоит ли огорчаться? Ведь это история.

– Ее возлюбленный вернулся к себе на чердак в ужасном горе и написал песню, – понимаешь, он был поэт. И скоро те, кто отрубил его девушке голову, стали распевать его песню. Это была Марсельеза.

– Что-то не очень похоже на историю.

– Он стоял в толпе, когда они пели, и у него было такое печальное лицо, а когда он улыбался, оно становилось еще грустнее: он думал о ней. Я плакала, и моя сестра тоже.

– Твоя сестра? Вот не поверю!

– Она очень впечатлительная. Там был этот противный Гренджер. Совсем пьяный, – он все время смеялся. Не понимаю, над чем: в картине не было ничего смешного. Наоборот, нам было очень грустно.

– Я его не виню. У него есть чему радоваться. Мне рассказывали сегодня в «Континентале», что его сын вне опасности. Я ведь тоже люблю счастливые концы. – Выкурив две трубки, я откинулся назад, подперев голову кожаной подушечкой, и положил руку Фуонг на колени. – Ты счастлива?

– Конечно, – сказала она небрежно. Я не заслуживал более вдумчивого ответа.

– У нас все совсем как прежде, – солгал я. – Как год назад.

– Да.

– Ты еще не купила ни одного нового шарфа. Сходи завтра в магазин.

– Завтра праздник.

– Ах да, совсем забыл.

– Распечатай свою телеграмму, – сказала Фуонг.

– Я и о ней забыл. Мне сегодня не хочется думать о газете. Все равно уже слишком поздно посылать материал. Расскажи лучше про фильм.

– Возлюбленный хотел спасти ее из тюрьмы. Он тайком принес туда одежду мальчика и мужскую шапку, такую, как у тюремщика, но когда она выходила из ворот, у нее рассыпались волосы, и все закричали: «Аристократка! Аристократка!» Мне кажется, что тут в фильме неправильно. Надо было ей убежать. Тогда бы они оба заработали много денег на его песне и уехали за границу, в Америку или… Англию, – добавила она, как ей казалось, очень хитро.