Олег Приходько - Горсть патронов и немного везения

Он пожал Всеволоду руку и, чтобы его успокоить, пообещал вернуться. Всеволод один знал, что в чемоданчике: большой автоматический пистолет с глушителем, граната-«лимонка», фотоаппарат «Полароид», телескопическая дубинка, горсть патронов россыпью и фибровый футляр с какой-то мудреной аппаратурой, о которой Викентий не говорил, а сам Всеволод в ее назначении не разбирался — его больше интересовал разгром третьей коалиции в 1806 году.

Грязно-голубой «Москвич» не оставлял желать лучшего. Ранней весной Викентий с племянником перебрали его до винтика, заменили кое-что (тогда у Викентия по Божьей воле завелась шальная копейка), и теперь он рвался в гонку, как застоявшийся рысак, невзирая на знаки инвалидного отличия на стеклах.

Первым делом Викентий заехал в гастроном неподалеку от церкви Рождества Пресвятой Богородицы во Владыкине, набрал пять кило карамелек и любимых своих «Школьных». Потом прихватил бутылку коньяку и банку шпрот для возможных визитов. Сам спиртного с недавнего времени не переваривал и был этому рад, но для того, чтобы развязать язык нужному человеку, других средств знал мало.

Интернат, где жил и учился Ванечка, стоял в рощице слева от Керамического проезда, немного не доезжая до Дубнинской. В общем, все по пути, почти без потери времени — ну разве что минут пятнадцать, их Викентий собирался нагнать за Кольцевой. Он оставил машину у решетки, поглядел на окна серого трехэтажного дома с кирпичной пристройкой, подхватил пакет с гостинцами и пошел к парадному, стараясь не поднимать глаз на окна, облепленные одинаково остриженной, в одинаковых же дешевых костюмчиках детворой. Больничный запах чая и мамалыги приветствовал его в вестибюле.

— Ой, а Ванечки нету, — смутилась молодая воспитательница. — Ванечку мама забрала.

Почему-то на такой поворот он совсем не рассчитывал.

— Когда?

— Еще вчера вечером. Они собирались взять его куда-то в Ярославскую область.

Под словом «они» подразумевалась Маша и ее новый сожитель (такое вот милицейское «сожитель» Решетников предпочитал в отношении журналиста Жадова, подобранного Машей в его почти двухгодичное отсутствие).

— Он здоров?

— Да, да, здоров! Он у вас крепкий мальчик. Все уже переболели, а он ничего.

Викентий топтался, чувствуя, что надо бы для оправдания визита еще о чем-то спросить.

— Учится хорошо?

Воспитательница улыбнулась, развела руками:

— Так… Старается. Как все — не хуже и не лучше. Да вы зайдите на неделе.

— Зайду, — определенно ответил Викентий. — Вот это… конфеты здесь… разные… вы раздайте детям к завтраку, хорошо?

Она взяла пакет из его рук. От нее веяло чем-то теплым и добрым — сродни молоку. «Лимитчица, наверно, — подумал Викентий, — москвичка в ее возрасте сюда не пойдет». Две конфетки упало, Викентий живо подобрал их у тапочек с серой заячьей опушкой, сунул в карман крахмального халата.

— Ой, спасибо, ну что вы…

И пошел восвояси по двору, как на дуэльном сближении, чувствуя полтора десятка пристальных, выжидающих взглядов на спине, но не обернулся.

Теперь нужно было гнать и гнать по Дмитровскому шоссе, обгоняя стрелки на пожелтевшем циферблате часов с надписью на крышке: «Якову от Сашки с любовью к дню рождения. 1954 г. Омск». Сашей в молодости звали мать. Если бы Викентий поехал электричкой в пять тринадцать, то вот уж полчаса, как находился бы на месте. А что потом машина понадобится — он не сомневался, потом без машины только трата денег, из которых после одной ходки ничего не останется.

Трасса по случаю выходного дня была монотонно пуста, и это обстоятельство Викентию не нравилось больше неизвестности: пустая трасса не оставляет ничего другого, как предаваться воспоминаниям и размышлениям, которые, в сущности, тоже пусты и бесплодны.

Жизнь свою Решетников сравнивал с пол-литрой: на троих хватит. И делилась она на три части: детство, юность и все остальное. Это все остальное состояло из неприятностей. По-сибирски самостоятельный, Решетников подарков от жизни не ждал, единственным подарком стал перевод в Москву через два года после Омской школы милиции — благодаря стараниям Всеволода, конечно, преподававшего историю в столичной партакадемии. Дело было в восемьдесят пятом, позади оставались служба в спецназе — год в Ташкенте да год в чужом и чуждом, ненавистном и неуместном в славянских судьбах Кандагаре. Вероломный и переломный год, довершивший закалку и без того стального характера: впоследствии вероломных лет на его долю придется еще немало.