Валерий Барбашов - Крестная мать - 2

— Ну, ребятки, что будем делать? — спросил он, когда они тихо расселись на черном кожаном диване. — Как прикажете мне с вами поступить? Взяли да и обгадили, простите за грубое слово, своего патрона! Хорошо хоть в суде одумались, вовремя спохватились. А то куда там — разошлись! Суд, допросы, показания… На тюремную баланду меня захотели отправить, так, что ли? Что скажешь, Зайцев? Ты же, насколько я понимаю, главный закоперщик? Или та дама, Морозова, крестная мама? Ха-ха! Борец за справедливость! Но она-то баба умная, быстро сообразила, что к чему. Да и вообще пришей кобыле хвост… «Познакомились, разговорились, слюни Марийке подтерла…» Артистка все должна уметь делать. Все! И вести себя в сложных жизненных ситуациях мужественно. Не распускать слюни при посторонних.

Захарьян помолчал, сердито потыкал погасшей сигаретой в пепельницу.

— Ну, я спрашиваю тебя, Саня: что скажешь? В зековской робе меня захотел увидеть, да? На лесоповале? За все хорошее, что я для тебя сделал, так? Отблагодарил!

Саня грохнулся перед столом главного режиссера на колени.

— Михаил Анатольевич! Простите! Как отца прошу! Бес попутал, шарики за ролики зашли. Затмение! Не могу объяснить.

Захарьян спокойно и по-прежнему насмешливо смотрел на него, барабанил пальцами по полированной крышке стола.

— Нечего тут театр устраивать, Зайцев. Я сам актер. И получше тебя. Встань!

Саня не вставал. По лицу его текли вполне натуральные искренние слезы. Оставаясь на коленях, он подполз к самому столу Захарьяна, ловил его руки, молил:

— Михаил Анатольевич, поверьте! Никакого зла причинить вам не собирался! Какой лесоповал, какая зековская роба, о чем вы говорите! В мыслях даже такого не было. Марийку было жалко, кто же мог подумать, что она такое выкинет?! Смерть ее… Вы поймите, Михаил Анатольевич, мы ведь вместе с ней играли, почти четыре года она проработала в театре, столько ролей сыграно… И артистка она — от Бога! Жалко!

— Кто говорит, что не жалко?! — возразил Захарьян. — И если она от Бога, то я — от Всевышнего, понял? Ты же не мальчик, должен это понимать!

Михаил Анатольевич поднялся, силой усадил Зайцева на диван (Саня все еще рыдал, прямо-таки захлебывался слезами), вернулся к столу. Продолжал читать своим поникшим питомцам жесткую мораль, вбивал им в склоненные в покаянии головы:

— Марийку никто силой не заставлял хвататься за рубильник — сама свою судьбу решила. И вам ее жалко, а своего папу-режиссера не жалко? Как же так? Мало я для вас всех сделал? Я из вас актеров сделал настоящих! Кем вы были, когда пришли сюда, в мой ТЮЗ? Сосунки. Телята двухмесячные. Из соски вас поил, на ум-разум наставлял. А вы… Ты же, Саня, лучшие роли в моих спектаклях играешь! И вы, девушки!.. Да ты вспомни, Катерина: ты ходить по сцене не умела! Или ты, Королькова, только один образ у тебя и был — глупая деревенская мясистая девка. Параша, одним словом! Тебе ее и изображать не надо было… А вы меня — на тюремную парашу, в робу!.. Тьфу! Я-то с ними ношусь, я их прославляю в каждом интервью газетчикам и телевизионщикам, не устаю повторять: Зайцев, Королькова и Мухина — это лучшие мои актеры, это настоящее и будущее ТЮЗа, это его гордость!.. А о Марии сколько я добрых слов сказал!.. Пусть земля ей будет пухом, не вспоминает нас там, в царстве небесном, недобрым словом перед Господом… Да-а, ребята, не ожидал я от вас такой «благодарности», не ожидал!

— Михаил Анатольевич, — срывающимся, убитым голосом заговорила Катя. — Простите нас, глупых. Если можете. Мы больше не будем. Честное слово!

— Мы все понимаем, Михаил Анатольевич, — поддержала ее и Яна. — Нехорошо, очень нехорошо все получилось. Вы же не убивали Марийку, она сама… Мы с вами подло поступили.

— Вот именно — подло! — Захарьян поднял вверх палец. — Это ты верно сказала, Королькова, тут другого слова и не подберешь.

— Мы вас любили и еще крепче любить будем, Михаил Анатольевич. — Голос Кати был заискивающий, ласковый. — И слушаться вас будем. Только не выгоняйте нас, ладно? Куда нам идти? Мы же ничегошеньки больше не умеем. Только в театре играть.

Захарьян внимательно разглядывал своих птенцов. Что ж, побунтовали, подергались, получили по мягкому месту — это хорошо. Наука. И другим назидание.

Улыбнулся:

— Ладно, забыто. Что было — быльем поросло. Но предупреждаю: малейший намек на бунт…

— Да какой бунт, что вы, Михаил Анатольевич! Дурь!

— Мы все понимаем!

— Спасибо… любое ваше пожелание… Вы такой талантливый, такой… громадный режиссер! Простите нас! — наперебой говорили актеры.