Джек Хиггинс - Игра для героев

Немцы носят свои медали за ранения на груди, как орденскую звезду. У Штейнера медаль была серебряная; это значило, что он имел три или четыре ранения. Я не удивился, увидев его ленту за кампанию на восточном фронте 1941 – 1942 годов. Кроме Железного креста второй степени и прочих рядовых наград у него был Железный крест первой степени, с которым немцы не имели привычки расставаться. У Штейнера было много общего с Фитцджеральдом. Галстук у него на шее был завязан небрежно. Лишь некоторое время спустя я обнаружил, что под ним скрывался Рыцарский крест, который, как выяснилось потом, он получил за подвиги в войсках Дунайской группировки.

Они пошли к двери, а я стоял в тени и наблюдал. Дверь открылась, показался свет, послышался веселый смех.

– Завтра давай пораньше. Поедем покатаемся, ладно?

Его английский был блестящим, но мне хотелось услышать ее голос. Она ответила – голос у нее был тот же, что прежде. Странно, но есть вещи, которые мы не можем забыть.

– Завтра. Буду ждать с нетерпением.

Я выглянул из-за угла, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее. Никаких чувств я не испытывал: ни ревности, ни гнева – что толку ревновать и злиться? И все же во рту пересохло, а сердце гулко забилось.

Несколько шагов она прошла рядом с ним, а он, еще раз поцеловав ее, вернулся во двор один, напевая на ходу странную, печальную походную песню, хорошо знакомую каждому, кто служил на русском фронте в ту ужасную зиму 1942 года.

Что мы здесь делаем? Что все это значит? Все сдвинулось. Все сошло с ума. Все летит к чертям.

...Я проскользнул в дом за ее спиной. Кухонная дверь была приоткрыта, я вошел туда и стал ждать. Заработал мотор «фольксвагена», потом звук стал удаляться по дороге и пропал в ночи. Послышались шаги, звякнула щеколда. Я сделал глубокий вдох и вошел в комнату.

Она стояла у камина и расчесывала волосы, глядя в зеркало. Она сразу увидела меня. И затем произошло самое удивительное.

– Оуэн? – сказала она. – Оуэн?

Она узнала меня тотчас же, несмотря на черную повязку на глазу и изуродованное шрамом лицо, несмотря на пять суровых лет, обернулась и упала в мои объятия.

Она покормила меня на кухне. У нее был хлеб с добавками, поскольку чистая мука была редкостью, бекон домашнего приготовления и пиво, чтобы смыть все это дело внутрь. Я отпил немного и с усмешкой сказал:

– Значит, Эзра в свободное время варит пиво?

– Чем еще заняться... Ты что, узнал вкус?!

– Разок попробуешь – не забудешь.

Сидя напротив за обшарпанным кухонным столом, она потянулась ко мне и накрыла мою ладонь своей.

– Так много времени прошло, Оуэн. Так много...

– Да.

Я взял ее руку, поднес к губам и нежно поцеловал. Затем приложил ладонь к шее. У нее навернулись слезы.

– Ах, Оуэн, какое у тебя стало лицо! Что они с тобой сделали?

– Это первое, о чем спросил Эзра.

– Так ты видел его?

– Мельком. Искал тебя в доме Сеньора.

Я рассказал ей про Джо Сент-Мартина, и, пока рассказывал, ее лицо становилось сосредоточенным и злым.

– Он всегда был мерзким типом. Я могла бы порассказать, Оуэн, что он здесь вытворял во время оккупации.

– Например?

– Доносил на людей, нарушавших немецкие распоряжения. Например, в начале оккупации немцы требовали сдать все радиоприемники. А многие их утаивали, чтобы слушать Би-би-си. В доме Эзры приемник был всю войну. Тех, кто попадался, сурово наказывали. Отправляли на каторгу, в трудовые лагеря на континенте. С полдюжины жителей острова попали туда по милости Сент-Мартина.

– Он был доносчиком?

Она кивнула:

– Даже хуже. Но этого не докажешь.

Мы встали из-за стола и прошли в гостиную. Она подбросила дров в огонь. Я достал сигареты и предложил ей.

Она глубоко затянулась и со вздохом сказала:

– "Плейерз"... Я уж и вкус их забыла.

– Их и на том берегу пролива трудно достать. – Я закурил и спросил: – Трудно жилось?

– Почти как всегда, – пожала она плечами, – не легче прежнего. Последний год в особенности. Еды не хватало, и вообще... Грузовоз не заходил сюда уже с месяц.

– А как с тобой обращались?

– Вполне сносно. В последний год стало хуже. У нас появился новый губернатор, генерал Мюллер, как раз перед тем как папа погиб. Мне он никогда не нравился. Он – эсэсовец, и в его штабе появилось много других эсэсовцев. Не люблю эсэсовцев, никогда они мне не нравились.

– И все же этот Мюллер позволил тебе остаться, когда почти всех остальных эвакуировали еще три месяца назад, так?