Леонид Могилев - Черный нал

— А ну его все, к лешему, — выносят нам приговор и уводят в другой вагон. Этот отапливается. У одного из попутчиков оказывается самогон в литровой банке. Я достаю остатки колбасы. Находятся хлеб и луковица. Мы пьем в полном молчании. Постельного белья нет и в помине, и часа в два я засыпаю на засаленном матрасе, укрывшись своей синтетической курткой, положив голову на сумку, а в пять уже разбужен людьми в сапогах. Нас только что не заставляют снять одежду, так суров и злобен таможенный режим времен конца демократических иллюзий. Вещи обыскивают так, как, должно быть, передачи в тюрьмах. В коте не видят врага нации, не требуют справки саннадзора. Не до того. И Байконур пересекает государственную границу. Я выглядываю на перрон. Там ходят автоматчики, хрипят овчарки, буравят вагоны мощные фонари.

— Веселый город Нарва.

— Не веселей прочих.

— Говорят, Кренгольм восстал и литейно-механический.

— Чего хотят?

— В братскую семью народов. Обрыдли им ветчина и кроны.

Поезд трогается. Нарва освещена везде и повсюду. Она сочится белым липким светом. Минут через двадцать я засыпаю и просыпаюсь, когда поезд тыкается своей мирной мордой в означенное место Балтийского вокзала эстонской столицы.

Прежде чем мы покидаем вагон, нас опять обыскивают, на этот раз полицейские в синих форменках.

Окошечко обмена валюты закрыто, и фарцовщиков, толкавшихся здесь сутками, тоже нет. Я поднимаюсь наверх, в бар. Нет и моего знакомого.

— Где он? Сменщик твой, веселый такой?

— Сменился насовсем. Уехал в Швецию. Пить что будешь? Выбор небольшой.

— Мне нужно купить сто крон.

— Теперь только в банке, на почтамте.

— А у тебя нет, что ли?

Он задвигает такой курс, что я решаю идти на почтамт. Не лучшие времена.

Прикинув, как лучше добраться — то ли через весь старый город, то ли на трамвае, — выбираю трамвай. Минут сорок приходится стоять, пока не появляется «четверочка». Но спешить, оказалось, не стоило. Можно было на почтамте купить какую-то банановую валюту, но крон страны пребывания нет. А они нужны позарез. Как явиться к женщине без цветов и как покупать их после? Я выпускаю кота ненадолго из сумки на газон, а сам присаживаюсь на лавочку. Байконур мочится, подобно собаке, ходит по траве, остается недовольным, возвращается к сумке, ложится рядом…

После сквозных ветров Питера, сметающих пыль времен, Таллин греет, сохраняя остатки тепла в непостижимых местах. Я кручусь возле почтамта и наконец получаю то, что нужно. Теперь у меня остается кроме пачки красных купюр еще немного российских денег. То, что припас для меня господин Амбарцумов, ушло на подготовку встречи с Политиком, и я уже жалею, что не взял доллары от кубинцев. Все равно они на дне океана.

Цветочный магазин совсем неподалеку, и там есть совершенно все, в любое время дня и ночи, в начале эпохи и при ее исходе. Я выбираю розы, и мне упаковывает их в целлофан улыбчивая цветочница. Потом она 41 связывает красивую ленту с бантиком, а до Катиной конторки рукой подать, вот она, за тем домом с красивым портиком. И тут я вспоминаю, что не побрился. Ну да ладно. Не беда. Я раскрываю Катину служебную дверь.

Я вхожу в конторку, как фатальный герой, и все девицы перестают стучать на машинках и перекладывать бумаги. Катя обхватывает голову руками, шлепает ладошками о стол, вскакивает, садится, вскакивает снова, выбирается из-за барьера, надевает пальто, тащит меня на улицу за руку, потом вспоминает, что не отпросилась, «конечно, конечно, вы можете и завтра, конечно, а в принципе, и до выходных», и вот мы уходим, но она оказывается в тапочках и возвращается опять в конторку, а там смех, и вот мы в автобусе, прижавшись друг к другу, а розы все в пакете, и вот мы приезжаем и идем в знакомый подъезд и наконец наверх. Там упаковка падает на пол, и надо бы побриться и переменить одежду, но это уже невозможно, и мы лежим на полу, на ковре, и, отдышавшись, она спрашивает, что это там ворочается в сумке. «Это Байконур», — говорю я и выпускаю кота. А потом я иду в ванную и долго моюсь холодной водой, потому что горячей нет давно, и бреюсь, и надеваю чистую рубаху, и выхожу.

Многое изменилось в Эстонии. Все ближе конец республики, и все ласковее и внимательнее коренное население к тем, кто столько лет был неприятной, но необходимой реальностью. И работа есть, и говорить можно на любом языке. Тебя поймут и ответят.

Ночью я лежу и объясняю Создателю свою печаль, а потом начинаю вспоминать имена тех, с кем бы хотел говорить сейчас. Я вспоминаю китайские стихи.